Хозяйка старой пасеки 2

Генеральша улыбнулась, словно говоря: дитя дитем!

— Она наверняка еще наделает глупостей — но это будут ее собственные глупости. — Я посмотрела ей прямо в глаза. — Мы поняли друг друга или мне велеть запрягать коляску?

Она насупилась:

— Поняла, как не понять. Только не говори потом, будто о тебе никто не беспокоится.

— Я никогда так не скажу. Я очень ценю вашу мудрость и вашу заботу. И все же дайте мне право жить своим умом, пусть даже и ошибаясь. Я очень уважаю вас, Марья Алексеевна. Так верните мне хоть часть этого уважения.

— А дети-то и вправду взрослеют, — задумчиво произнесла она. — Ладно. Иди, обниму.

Мы обнялись. В животе развязался тугой узел, скрутившийся, когда я заговорила об экипаже. Было бы очень грустно рассориться с моей наставницей в этом мире, но есть вещи, которые прощаются только один раз, да и то лишь избранным.

Скрипнула дверь.

— Марья Алексеевна… — начал было Стрельцов. Увидев меня, едва заметно поклонился. — Глафира Андреевна. Рад, что застал вас. Я воспользуюсь сегодня вашей коляской и вашей лошадью.

Он не спрашивал — ставил меня в известность. Наверное, как представитель власти он имел право изъять транспортное средство, и все же…

— Погодите, — растерялась я. — Вы же сами привезли землемера вчера вечером!

— Я заплатил ему за беспокойство, и он не против провести сегодняшний день у вас в гостях, чтобы завтра, как и планировалось, объехать окрестности. С вашего позволения.

Я хватанула ртом воздух, глядя на закрывшуюся дверь. Что-то гости совсем берега попутали. Выплюнув словечко, которое приличной барышне знать не полагалось, я вылетела во двор. Коляска действительно была уже готова, Гришин держал под уздцы лошадь, а Стрельцов вел понурого мужика.

Мужик оглянулся на скрип двери. Староста Воробьево. За что его? Я не успела додумать: он рывком кинулся мне в ноги.

— Барышня, милостивица, смилосердуйтесь! Нельзя мне в тюрьму, кто же тогда деток моих кормить будет?

— Раньше надо было о детях думать, — шагнул к нам Стрельцов.

— Так откуда же я знал?! — Мужик обхватил мои колени. — Барышня, миленькая, мы же люди подневольные! Савелий Никитич велел, я и послушал, как я мог ослушаться, барского-то управляющего!

Стрельцов поморщился, взял у Гришина поводья, кивком указав на мужика. Пристав подхватил старосту за шкирку, вздернул на ноги.

— Как пакостить, так голова есть, — проворчал он. — А как отвечать, сразу все сирые, убогие и безмозглые. Скажи спасибо, что барышню медведь не сожрал, а то бы сейчас как за смертоубийство под суд пошел.

— Кирилл. Аркадьевич, — медленно произнесла я. В груди уже все клокотало, еще немного — и, кажется, пар из ушей пойдет. — Соизвольте объяснить, что происходит.

— Вчера Гришин видел в деревне Савелия, — все же снизошел до меня исправник. — Как только смог, сообщил мне. Но то ли ваш бывший управляющий его узнал, то ли заметил чужака в деревне — его мы уже не застали. Зато нашли в бане у старосты, который его приютил, горшок с остывшими углями и камнями. Ровно как те, что были вокруг вашей пасеки.

— Ваше сиятельство, да разве ж я мог с управляющим спорить?

«Может, и вправду не знал», — едва не ляпнула я, но предупреждающий взгляд исправника меня остановил. До меня дошло.

— Ты был на поминках. Я хорошо помню, как говорила, что Савелий сбежал и я считаю его уволенным, хоть официально об этом и не было объявлено.

— Барыня, бес попутал! Привыкли же все его приказы от вашего имени исполнять в точности и без лишних расспросов!

— А если бы он приказал барышне ночью горло перерезать! — рявкнул Стрельцов так, что лошадь заплясала. — Тоже бы исполнил в точности от барского имени?

— Так разве ж… Так я же…

— Погодите. Савелий? Действительно он?

Ему-то зачем портить мою пасеку?

— Савелий. Гришин говорил: он был бледен и одет как мужик.

Так… А с чего бы моему управляющему побледнеть? Не барышня. Может быть, Гришин обознался?

— А где вы с ним раньше познакомились?

Я попыталась припомнить, говорил ли Гришин, что знает моего бывшего управляющего в лицо. Припомнить не получалось.

— Глафира Андреевна, это детали, которые вам совершенно не нужны, а я не собираюсь потакать вашему любопытству, — отрезал исправник. Кивнул приставу, и тот запихнул мужика в коляску.

Я досчитала до десяти. Стрельцов, кажется, принял мое молчание за капитуляцию, потому что шагнул к подножке.

— Ваше сиятельство, — окликнула я. Исправник посмотрел на меня. — К вашему возвращению я подготовлю письменное прошение о разрешении быть посвященной в обстоятельства дела, где я являюсь потерпевшей.

От этих канцелярских оборотов у меня самой скулы свело, неудивительно, что Стрельцов на миг переменился в лице.

— Я бы посоветовал вам отдохнуть как следует, Глафира Андреевна. Иначе вы доведете себя до того, что мне некого будет посвящать в обстоятельства дела. Вместо этого придется подписывать свидетельство о смерти от истощения физических и душевных сил.

13

Коляска укатила. Я уставилась ей вслед, переваривая последние слова исправника. Это что — угроза? Или…

Я заковыристо выругалась, так что пробегавший по двору мальчишка восхищенно присвистнул. Дошло. Этот… не заслуживающий цензурных слов тип угнал мое единственное транспортное средство и заплатил землемеру за беспокойство, чтобы я отдохнула.

Отдохнула!!!

А поговорить по-людски, конечно, было ниже его достоинства.

Я снова ругнулась. Значит, великий и ужасный исправник решил воспользоваться своим служебным положением? В эту игру можно играть вдвоем.

Я вихрем пронеслась в кабинет. От злости даже забыла, как неудобно в руках перо, — оно буквально летало по бумаге. Не прошло и получаса, как передо мной лежала стопка документов, составленных в лучших бюрократических традициях. Обороты типа «Имею честь покорнейше просить Ваше Высокоблагородие соблаговолить учинить рассмотрение нижеизложенного прошения и воспринять оное к исполнению согласно установленным законодательным предписаниям…», от которых у меня самой зубы ломило, чередовались с «ввиду слабости женского разума в постижении таковых предметов, всецело вверяю сие дело Вашему превосходному рассуждению…» и «в случае отсутствия разъяснений буду вынуждена обратиться за руководством к Губернскому правлению».

Марья Алексеевна, как всегда, появилась в самое неподходящее время. Спросив разрешения, пробежала глазами лист и расхохоталась.

— Добавь еще «уповаю на Ваше великодушие и благородство» и «душа моя пребывает в смятении».

— Вот уж нет! — фыркнула я, главным образом на последнюю фразу.

Подумав, приписала первую. Генеральша расхохоталась снова. Потом вдруг посерьезнела.

— Знаешь, милая, мы с моим Павлом Дмитриевичем оба молодые были, горячие. Помнится, как-то он так же меня довел. Два месяца он мне писал приказы, а я ему отвечала рапортами и прошениями о разрешении приготовить ему на ужин его любимую кашу. Только оглядываюсь я назад и думаю: ведь могли бы мы эти два месяца не воевать, а любить друг друга, страстно да жарко.