Храни её

— Мы будем хорошо заботиться о синьоре Орсини, — заверила меня настоятельница и ласково улыбнулась. — Она восстановится мгновенно.

Я оставил Виолу раскладывать вещи. Вернувшись в гостиную, настоятельница придвинула мне на подпись документы, я начал машинально расписываться, пока не зацепился глазом за странную формулировку: «Заведение снимает с себя всякую ответственность в случае неблагоприятной реакции на процедуры». Я стал расспрашивать настоятельницу об этих самых процедурах и о неблагоприятных реакциях, которые могут возникнуть. Она тут же повела меня в подвал и с неизменной улыбкой показала просторное помещение, облицованное плиткой от пола до сводчатого потолка. У наших ног змеились поливочные шланги, сильно пахло сыростью.

— Некоторым нашим постоялицам, если они беспокойно ведут себя ночью, мы прописываем ледяной душ. Этот естественный метод чудесно лечит телесный зуд или искус сомнения, если традиционные методы оказываются бессильны.

— А каковы же традиционные методы? — любезно спросил я.

— У нас используются определенные лекарственные растворы, но прежде чем к ним прибегнуть, мы рекомендуем постоялицам провести несколько ночей в молитве перед алтарем. Сестра-доброволица помогает молящейся женщине и не дает ей заснуть, используя бамбуковый прутик. «Мудр тот, кто остерегается всяческого сна», — говорит нам святой Иоанн Лествичник. Лукавый является ночью, пользуясь сном нашего разума, чтобы внушить всяческие извращения. Таким образом, бессонница является надежным средством борьбы с ними.

Я попросил сестру подождать меня в гостиной, поднялся к Виоле, которая раскладывала вещи в шкафу, и объявил ей:

— Мы уезжаем.

Виола не задавала вопросов. Вздохнув, она тем же движением перенесла вещи обратно в чемодан. Потом мы спустились к настоятельнице.

— Как мне к вам обращаться? — спросил я. — Святая сестра? Не хотелось бы как-то ошибиться.

— Преподобная мать-настоятельница, — ответила означенная синьора и нахмурила бровь при виде чемодана.

— Преподобная мать-настоятельница, ваш монастырь — не дом отдыха.

— Совершенно верно. Это поле битвы со смущением духа, которое внушает нам лукавый, и с искушениями плоти. С победой человек обретает покой.

— Замечательная логика, преподобная мать-настоятельница. Это как работа великолепного часового механизма. С таким количеством усложнений, что он уже не показывает время.

— Я не понимаю…

— Виола у вас не останется.

— Простите?

— Виола. У вас. Не останется.

— Послушайте, вы… Синьор, — сказала монахиня, нажимая на обращение так, как будто я его не заслуживал, — не знаю, кто вы такой, но на Орсини вы не похожи.

— Потому что Орсини высокого роста?

Она проигнорировала мой вопрос.

— Так что я не обязана подчиняться приказам с вашей стороны. Епископ Орсини просил меня принять его сестру, и приказ отпустить ее я приму только от него.

— Он не даст вам такого приказа.

— Отлично, значит, вопрос решен.

— Не совсем. Позвольте вам разъяснить, преподобная мать-настоятельница. Я могу уйти без Виолы. Вы просто должны знать, что такое чудовище, такой урод, как я, оставленный Господом с самого рождения, водится с очень дурными людьми. Я первый скорблю об этом, но что вы хотите, себя не переделаешь. Если я уеду без Виолы — смотрите мне прямо в глаза, когда я говорю, — то вернусь через два дня. И сожгу и разнесу этот монастырь так, что от него ничего не останется. Будьте спокойны, ваша паства не пострадает, и вы тоже, я же не зверь, хотя меня сильно тянет пропустить вас саму через душ, устраняющий искус сомнения! Одно можно сказать наверняка: я прослежу, чтобы тут камня на камне не осталось.

Виола смотрела на меня в изумлении, но это было ничто по сравнению с выражением лица монахини. Последняя быстро оправилась и без единого слова проводила нас до двери. Франческо оставила его привычная сдержанность, и он накричал на меня по телефону, получив от преподобной матери-настоятельницы официальную жалобу. Я посоветовал ему принять ледяной душ и шваркнул трубку.

В последующие два года я видел Виолу очень мало. У меня были свои проблемы, и к тому же вскоре после возвращения из монастыря с ней случилась разительная перемена. В одночасье Виола, вовсе не заботившаяся о внешности, стала одеваться в роскошнейшие платья от величайших кутюрье Парижа. Она добровольно сопровождала мать в ее дружеских визитах, играла роль хозяйки на родительских приемах. Вскоре до моих ушей стали доходить лестные отзывы о молодой маркизе, изумительной женщине, радушной хозяйке, унаследовавшей все достоинства матери… А какой бы стала прекрасной супругой! — только в тридцать семь лет она слишком стара.

Из всех камуфляжей, в которые рядилась Виола, скрываясь от себя, этот показался мне наименее опасным. Он не вызывал у меня беспокойства, и я не замечал ее манерную светскость. Чем дальше продвигался 1941 год, тем яснее становилось, что из-за войны Всемирная выставка в Риме не состоится. Неважно, говорил режим, мы блистаем на всех фронтах силой нашего оружия. Это им неважно, а мне — очень даже. Потому что Дворец итальянской цивилизации, который строился к отмененной выставке, так и не открыли. Его роскошная пустая оболочка долгие годы оставалась римской доминантой. Фашизм, сам того не ведая, воздвиг не монумент во славу себе, а мавзолей. Я остался с десятью статуями на руках — три года работы, материалы и ученики, — за которые мне так и не заплатили. В одночасье мне, почти двадцать лет не знавшему финансовых забот, даже забывшему про былую бедность, пришлось уволить половину служащих. И вкалывать за двоих в мастерской, выполняя текущие заказы, и носиться по стране в поисках потенциальных клиентов. Впервые в своей карьере я внезапно испугался выйти из моды. Однако мои работы по-прежнему нравились. Всем, кроме меня — с тех пор, как я осознал, что я всего лишь шестнадцатилетний скульптор, которому исполнилось тридцать семь.

Однажды вечером, когда я ворочался в постели, метался в лихорадочной дреме, дверь моей спальни скрипнула.

Мать положила руку мне на лоб, прошептала: «Ш-ш-ш, ш-ш-ш» — и запела старинную колыбельную нашей родины. Я ее не помнил, но, должно быть, слышал в далеком савойском прошлом, и вдруг на душе стало легче.

— Ты не обязан всю жизнь бегать как белка в колесе, — тихо сказала она.

На следующий день мать встретила меня в кухне как ни в чем не бывало. Я до сих пор не уверен, что все это мне не приснилось.

Несколько месяцев спустя мне удалось стабилизировать финансовое положение мастерской и вернуть на работу двух учеников. Из-за войны гражданские заказы прекратились, за исключением гигантской статуи «Нового человека», для которой я привез глыбу поразительной чистоты. Теперь для меня придерживали лучшие каменные блоки, к великому разочарованию соперников и коллег. Я не делал никакой поблажки поставщикам. Статуя выйдет меньше, чем планировалось, но, увидев этот камень, я понял, что это он. Дрожь пробежала по телу, когда я прикоснулся к нему. Камень говорил со мной, чего не случалось уже давно. Я был уверен, что в нем нет ни малейшей трещины. Он ложился под руку доверчиво и без подвоха.

Я не сразу приступил к работе, что было слегка непорядочно с моей стороны, так как мне платили по времени. Впрочем, я жульничал не больше, чем те, кто не компенсировал мне работу для Дворца итальянской цивилизации. Франческо простил мне бунт и представил необычного клиента, бывшего священника, заработавшего состояние на авиации. Этот человек задумал построить впечатляющий мавзолей на кладбище кладбищ, Cimitero Monumentale di Staglieno, крупнейшем некрополе в Генуе. Город мертвых, чье великолепие не уступало великолепию города живых, был настолько прекрасен, что, по легенде, люди теряли страх смерти и мечтали скорее туда переселиться. Мой же клиент вдобавок хотел убедиться, что ваяю действительно я, что вынудило меня временно обосноваться в Риме, поскольку он любил неожиданно заехать и проверить. Несколько месяцев спустя он разбился в Средиземном море, летая на разработанной им экспериментальной модели самолета, тело так и не обнаружили. Склеп отдали родственникам. Я не знаю, что они с ним сделали. Возможно, сегодня он так и стоит в Стальено пустой или занят кем-то другим. Но авиатор, как честный человек, заплатил мне вперед.

Именно в это время, незадолго до Рождества 1942 года, я стал чувствовать странное. Что-то смущало меня, какое-то движение на краю окоема. Я рассказал об этом Стефано, который меня высмеял, и Франческо, который пробормотал: «Гм». Я позвонил матери, она ответила слабым голоском, я говорил только о себе и о своих подозрениях. Она спросила, не слишком ли я заработался.

Я не сошел с ума и не заработался. Чувство возникало не каждый день, и я не мог найти в происходящем какую-то логику или смысл. Но в себе я не сомневался.