Храни её

Вечером я пришел в дом Орсини. За столом собрались лишь маркиз с маркизой, Стефано, Виола и я. Маркиз был единственный из нас, кто не изменился — с тех пор, как навсегда уселся в кресло и произнес свои последние внятные слова: «Он едет, едет». Его характерные черты, длинное лицо, всегда увенчанное зачесанными назад волосами, выдержали череду лет. Только глаз опустел и редко загорался снова. Мы говорили о политике, о праве голоса, предоставленном женщинам: «Ну и куда дальше? — хмыкнул Стефано. — Скоро и кобылы станут голосовать!» — а также о том, что на предстоящих выборах выдвинулся кандидатом один из сыновей Гамбале. Маркиза сделала сыну выговор, проявив неожиданную прогрессивность взглядов. Себя она с трудом представляет в качестве избирательницы, потому что, как и большинство женщин, вовсе не разбирается в политике, но что плохого, если некоторые особенно образованные женщины получат такую возможность. В конце концов, они не глупее мужчин.

— Особенно таких, как ты, — добавила Виола, широко улыбаясь.

Стефано что-то буркнул себе под нос и запил досаду бокалом вина. Потом немножко попроклинали семейство Гамбале, вечную препону для садоводства. Я действительно и совершенно искренне верил, что ужин пойдет нормально, что моя жизнь наконец-то войдет в спокойное русло. Но это если забыть, что застолье у Орсини, да и повсюду в Италии, от сицилийских палаццо до генуэзских лачуг, — не просто встреча за едой, а гораздо больше. Это сцена, где может разыграться и драма, и клоунада. И чем серьезнее тема, тем смешнее она иногда оборачивается.

Перед самым десертом Виола объявила:

— Я выставляю свою кандидатуру на выборы. Если меня изберут, я буду вашим представителем в законодательном собрании.

Стефано поперхнулся наливкой, которой он запивал вторую порцию торта сакрипантина, закашлялся, покраснел и стал бить себя кулаком в грудь.

— Это шутка?

— Согласно Законодательному декрету номер семьдесят четыре, нет. Я имею право баллотироваться, что и сделаю.

Разразился эпический скандал. Маркиза, сбившись с пути прогресса, кричала, что дочь потеряла голову. Благородство крови несовместимо с низостью, хуже того, пошлостью выборной процедуры. Стефано задыхался от возмущения: как женщина, особенно его сестра, может претендовать на такой пост?

— У тебя нет политического опыта, черт побери! — воскликнул он. — Это ни в какие ворота не лезет!

— Сколько тебе лет? — спокойно спросила Виола.

— Что? Сорок восемь. При чем тут мой возраст?

— За сорок восемь лет ты пережил две войны, обе были развязаны и велись нашей политической элитой. Так что если это, по-твоему, полезный опыт, то уж извини, я хочу действовать по-другому.

Снова поднялся крик. Маркиза громко возмущалась, Стефано тоже. Виола посреди этого шума сидела невозмутимо, с легкой улыбкой и безмятежным лицом Марии кисти Фра Анджелико. Никакая буря отныне не могла изменить ход ее судьбы. И она пригласила меня тем вечером, чтобы я это понял.

Назавтра мы были уже в дороге. Последние три года жизни я провел как в замедленной съемке. Внезапно стены рухнули, и все понеслось так быстро, что от ветра щипало глаза. Стефано накануне немного успокоился, когда я вставил, что кандидатура его сестры вызовет раздражение у Гамбале, до сих пор не имевших конкурентов. Он подытожил: «В любом случае, она перебесится и все пройдет» — и вышел курить на балкон.

Зозо, сын Витторио, стал нашим водителем. Мы объездили всю округу, стучались во все двери. Признаюсь, что, когда Виола объявила свое решение, я грешил тем же скептицизмом, что и Стефано. Но хотя бы в сильно смягченной версии, поскольку знал, что его сестра способна на все. Я поддержал ее из дружеских побуждений, вспомнив, что для полета желания одного человека недостаточно.

Месяц спустя я был уверен в ее победе. Виола, никогда не занимавшаяся политикой, преподала стране урок. Исконные жители окрестных деревень не верили своим ушам. Кто-то говорил с ними — о них самих и об их детях. И что еще удивительней — о будущем, этой загадочной привилегии богачей. О возможности не просто выживать от колыбели до могилы, а получить образование в большом городе. Путешествовать. Сначала в приоткрытые двери высовывались настороженные лица, потом нас не хотели отпускать. Сын Гамбале, чья предвыборная кампания состояла в том, чтобы утром проснуться и почесать себе яйца, занервничал. Он не имел ни малейших политических амбиций и баллотировался только потому, что попросили солидные люди — в регионе не хватало кандидатов. Но у него была своя гордость, и она взыграла, когда он понял, что рискует эти выборы проиграть. Набеги так называемых партизан стали еще более жестокими. Ехавшую через нас в Ломбардию супружескую пару ограбили, досталось и женщине. На место даже выезжала полиция — и пришла к выводу, что виновных не найти.

Зачастую в конце дня нам с Виолой хватало сил только обменяться взглядами. Мы думали, что наша жизнь остановилась в тот ноябрьский вечер 1920 года, когда она прыгнула с крыши. Но мечты Виолы, как и их хозяйка, были живучи.

— Трамонтана, сирокко, либеччо, понан и мистраль. Разве сложно запомнить? — вспылила Виола. — Здесь дует всего пять ветров.

— Трамонтана, сирокко, либеччо… понан и мистраль.

— Повтори.

— Трамонтана, сирокко, либеччо, понан и мистраль.

Я имел несчастье сказать: «Вот это ветер!» Виола в раздражении шлепнула меня по плечу.

— У каждого слова свой смысл, Мимо. Назвать — значит понять. «Вот это ветер» — бессмысленная фраза. Ветер, который все сметает? Ветер, который разносит семена? Ветер, который заморозит посадки или согреет их? И что я за депутат, если слова для меня не имеют значения? Тогда я ничем не лучше других.

— Ладно, ладно, я понял.

— Тогда повтори.

— Трамонтана, сирокко, либеччо, понан и мистраль.

Я охотно потакал прихотям Виолы, хотя бы для того, чтобы скоротать время в пути. Зозо в тот день вез нас в деревню в соседней долине, на территории Гамбале. Утром к Виоле приходил мужчина. Сначала молча переминался, мял шляпу в руках. И только после получаса уговоров и рюмки граппы решился заговорить. Он пришел, потому что все говорят, что ее выберут и она станет представлять регион там, в Риме. Так вот еще говорят, что есть проект проложить автостраду, и прямо по его полям, а он против. Через час мы уже ехали в его деревню.

Виола устроилась на центральной площади, а старик тем временем сгонял своих соседей с проворством пастушьей собаки. Она заверила их в своей поддержке, пообещала, что дорога обогнет их долину, и задержалась, чтобы пожать протянутые руки. На обратном пути мы останавливались в каждой деревне, в том числе и в вотчине Гамбале. Ситуация обострилась, когда присутствовавший на дискуссии парень злобно выкрикнул, опираясь на вилы:

— Шоссе — это прогресс! Ты против прогресса, что ли?

Виола усмирила поднявшийся гвалт одним движением руки.

— Шоссе — это противоположность прогресса. Да, все пойдет быстрее. Но все пойдет быстрее не туда. Деревни в этой долине превратятся в каменные кубики у подножия эстакады. В них никто не будет останавливаться.

Довод попал в цель, и вилы ушли, недовольно ворча. Ложась в тот вечер спать, я завел привычку, которой придерживаюсь и до сих пор, возможно из суеверия, — стал повторять перед тем, как закрыть глаза и погрузиться в забвение: трамонтана, сирокко, либеччо, понан и мистраль.

— Эммануэле убили! Убили Эммануэле!