Храни её

— Простите, вы Мачист? То есть я хотел сказать — Бартоломео Пагано?

Великан обернулся и ответил мне улыбкой. Это был великан, уставший без конца хватать злодеев и выбрасывать их в окно, запихивать демонов обратно в ад. Он поднялся. Мгновение во всей Италии не было более комичного зрелища, чем соседство двух разновеликих людей — известнейшего актера страны и ее известнейшего скульптора. Пагано нагнулся и протянул мне руку. Я видел, что ему нелегко до меня дотянуться.

Мы обменялись парой любезностей, после чего я исчез. В мраморном туалете я репетировал свою речь, стоя перед зеркалом, почти дрожа. Из коридора послышались аплодисменты, заскрипели стулья. Наступал мой черед. Президент академии поприветствовал важных персон, разрядил атмосферу шутками и наконец объявил тему нынешнего собрания, рассказал обо мне, о том, как я выпростался из грязи, в которой был рожден. Я скромно проследовал сквозь толпу, принимая объятия, похлопывания по спине и рукопожатия, и, краснея, вышел на сцену. Не знаю, была ли выбрана вилла Фарнезина, чтобы всех впечатлить до полного оробения, но именно такой эффект она производила. Прием проходил на втором этаже, в Зале перспектив. Фрески-обманки работы Перуцци создавали впечатление, что с обеих боковых лоджий открывается вид на Рим. Эффект достигался изумительный, головокружительный и тем более поразительный, что в этом месте не было ни вида, ни даже лоджии, а только две очень прочные стены. Голова у меня немного кружилась, может быть, я слишком долго репетировал свою речь, учил ее наизусть. Спасибо, дорогие друзья, спасибо. Вы представляете, что значит для меня это звание… Президент вручил мне квадратную коробку из темно-синего бархата, в которой лежала золотая медаль. Я не слышал, что он мне сказал, — передо мной стояла притихшая внимательная толпа. Те же люди, что двадцать лет назад не дали бы мне ни лиры.

— Спасибо, дорогие друзья, спасибо. Вы представляете, что значит это звание для такого, как я, — человека, родившегося страшно далеко от этих плафонов и блеска золота. Скульптура — искусство грубое, материальное, и потому я никогда не думал, что однажды смогу предстать перед вами… Вы сами видите, сложением я совсем не так прекрасен, как кумир моей юности, синьор Бартоломео Пагано, почтивший нас сегодня своим присутствием.

Аплодисменты. Пагано привстал, махнул рукой и благодарно склонил голову.

— Не стану утомлять вас длинными речами. Я хотел бы поблагодарить всех, кто сопровождал меня на трудном пути исканий, — их роднит с прославляемыми здесь видами искусств одна особенность: в момент достижения желанной цели оказывается, что цель по-прежнему впереди и она недостижима. Мы приближаемся к ней на шаг — она на шаг отступает! Мы надеемся, что ее шаг чуть короче нашего, и сохраняем надежду когда-нибудь все же ее догнать. И так получается, что каждое наше произведение лишь набросок, заготовка, приближение к настоящему. Прежде всего, я хотел бы поблагодарить своего отца, который научил меня всему, что я знаю, и моих покровителей, семейство Орсини. От имени Орсини и, конечно, от себя лично я хотел бы закончить словами одного моего друга: Ikh darf ayer medalye af kapores… in ayer tatns tatn arayn! Простите меня за произношение, это на идиш. Буквальный перевод: «Эту медаль надо отдать отцу своего отца». Что на более современном, но менее поэтичном итальянском языке означает: «Возьмите свою медаль и засуньте себе в задницу».

В зале воцарилась изумленная тишина. Шок был так силен, словно Земля сошла с орбиты, — мне так показалось. Затем раздался неописуемый взрыв протестов и свиста. Мацист стоял неподвижно, скрестив руки на груди, и удивленно смотрел на меня.

— Привет вам от Мимо Виталиани и семейства Орсини, дорогие друзья! — крикнул я, перекрывая гвалт. — Мы никогда больше не будем работать на этот режим убийц!

Меня арестовали еще до того, как я вышел из зала. Краем глаза я увидел, как двое мужчин взяли ошеломленного Стефано и потащили к выходу. Меня не ударили, но в глазах все померкло, наверное, потому что секундой раньше я впервые за долгое время действительно блеснул.

Идея принадлежала Виоле. Я позвонил ей, чтобы принести извинения: она была права все эти годы. Я хотел отказаться от приема в академию, но она прервала мое телефонное самобичевание:

— Хочешь искупить вину, Мимо? Тогда надо действовать.

Из всех великих громких исторических событий — и политических, и военных, включая битвы при Фермопилах, Трафальгаре, Аустерлице или Ватерлоо, великих в зависимости оттого, с какой стороны смотреть, включая призыв восемнадцатого июня 1940 года [20] , — призыв Виолы был, пожалуй, самым гениальным, хотя бы потому, что исходил не от воина или трибуна, а от молодой женщины с плохо сросшимися костями. Виола, которая теперь не таясь поглощала каждую попадавшуюся под руку газету, объяснила мне, что, судя по тем взбучкам, которые союзники устроили нам в Африке, они вот-вот высадятся в Италии. И в этот момент лучше не быть фашистом. Она тщетно пыталась объяснить это Стефано.

20

Речь идет о призыве генерала де Голля из Лондона, положившем начало движению Сопротивления во Франции.

— Но он маринуется в глупости с самого детства, — пробурчала она. — С возрастом совершенно задубел. Раньше был огурец-молодец. А теперь какой-то корнишон.

Я-то думаю — и вряд ли Виола этого не понимала, — что бедный огурец всю жизнь пытался заполнить зияющую пустоту от смерти старшего брата, на которого возлагались все надежды. Как бы то ни было, а вывод следовал один: надо подтолкнуть Стефано к правильному решению.

Виола попросила меня высказаться от имени Орсини. Так Стефано наверняка арестуют, меня тоже. А Франческо неприкасаем. Старший брат недолго будет томиться в тюрьме — у Франческо длинные руки.

— В твоем случае, Мимо, так не получится. Режим тебя использовал. Ты ел у них с руки. Тебе так легко не отделаться. Я не вправе тебя заставлять.

Солдаты — большие дети, только умирают чаще. В феврале 1943 года началась операция «Хаски» — подготовка к высадке на Сицилию. В июне случилось настоящее вторжение — операция «Лэдброук». Еще немного, и эти ребята будут давать кодовое название походу в туалет. Но всё, абсолютно всё вышло так, как спланировала Виола, и Орсини обязаны своим выживанием именно ей. Сентябрь 1943 года, операция «Бэйтаун». Вся Южная Италия оккупирована, Муссолини свергнут, заключен в тюрьму, а затем освобожден немцами, захватившими страну с севера до самого Рима.

Страна была разделена на три части, и если эти подробности так отпечатались в моей памяти, то просто потому, что в тюрьме, от нечего делать, мы бесконечно их перемалывали. Часть освобожденного юга перешла непосредственно под административное управление союзников, другая часть была передана новому правительству, которое расположилось в Бриндизи, под контролем союзников, опять же с целью подготовки к послевоенному периоду. Север попал под контроль так называемой Республики Сало. Что за название, даже по-французски это слово означает «подонок»! Это была последняя идея Муссолини, поддержанная немцами. Потом все отправились на заслуженный отдых.

Прямо в вечер моего блестящего выступления нас со Стефано поместили в крупнейший следственный изолятор Рима, бывший монастырь Богоматери Царицы Небесной — «Реджина Чели». «Царица небесная» — красивое название для тюрьмы! Немцы поместили Орсини под домашний арест. Франческо сидел в Риме тише воды ниже травы, но незаметно запускал свои длинные руки в шестеренки будущего и подкручивал их в свою пользу. Едва арестовали Стефано, как воспряли соперники Орсини — Гамбале. Словно червяки, перезимовавшие под камнем и выползающие с первыми днями весны. За одну ночь акведук был разломан.

Видя огромные разливы на полях, на рассвете вспыхивающие алым, люди говорили, что это апельсины истекают кровью. Потом земля впитала влагу, обломки акведука поросли травой, насос увяз в зарослях плюща, и на этом все замерло. На большее Гамбале не отважились, тем более что, как и планировала Виола, Стефано, просидев едва ли три месяца, вышел на свободу. Он вернулся в Пьетра-д’Альба, очень вовремя приобретя репутацию ярого антифашиста.

— Поначалу их идея прельстила меня, — говорил он каждому встречному и поперечному. — А потом все эти ужасы… Я не мог молчать! Душа и совесть не позволили. Орсини не могут молчать.

Меня же наказали примерно — я посмел укусить руку, которая меня кормила. Я снова стал французиком, иностранным прихвостнем всех тех, кто всегда хотел уничтожить итальянскую нацию. Мои скульптуры, во всяком случае все, на которые государству удалось наложить лапу, были уничтожены или сняты и потихоньку проданы не знаю куда. Палаццо делле Посте в Палермо уже не украшали мои фашины — они остались только на фотографиях. Две мои мастерские в Риме и Пьетра-д’Альба опустели, потом были разгромлены. На глазах у Витторио, Эммануэле и мамы толпа хулиганов ломала и выбрасывала все из помещения, мочилась на стены и обливала их краской. Перед выступлением в академии я позаботился о том, чтобы выплатить каждому из сотрудников шестимесячное жалованье и надежно спрятать высококачественный мрамор, который я выбрал для «Нового человека», раз уж нового человека у меня больше не случится. Я также вручил Витторио некоторую сумму денег, целиком наличными. Она позволит мне по выходе из тюрьмы скромно прожить несколько лет. Кроме этой суммы через неделю после заключения в тюрьму у меня не осталось ничего. Двадцать лет карьеры сметены, впору пожалеть о своем решении, но я никогда не жалел. Я давно выбрал свой маршрут, и на нем нет дороги назад. Если на пути горящий лес, надо пройти сквозь него.