Храни её

Явился и Луиджи Фредди в сопровождении молодой актрисы. Мой рост иногда ставил меня в затруднительное положение. Хотя Стефано неоднократно отмечал мой уникальный взгляд на мир, мне не особенно нравилось разговаривать с женским бюстом, особенно когда, как в случае с упомянутой актрисой, он так давил на меня при разговоре. Я пятился, она напирала, и ровно в середине этого странного танца, незадолго до полуночи, ко мне подошел швейцар:

— Господин Виталиани, охрана задержала человека, который пытался проникнуть в отель. Он утверждает, что знаком с вами, но у него нет пригласительного билета. Мы подозреваем, что он либо журналист, либо любитель дарового угощения.

— Как он выглядит?

Швейцар чуть заметно дрогнул. Но я улавливал выражения в камне, а уж на человеческой плоти…

— Вам лучше взглянуть самому.

Мы поднялись на второй этаж. Швейцар указал мне окно в коридоре и поднял занавеску. Мы находились над самым входом. Внизу на холоде ждал мужчина, постукивая ногами по булыжнику и дуя в пальцы, и я вдруг понял, что это он следил за мной неделями напролет, потому что иначе и быть не могло. И еще я понял, почему консьерж смутился, когда я попросил его описать гостя. Тот походил на меня: это был Бидзаро. Чуть поседевший, чуть сгорбившийся, но точно Бидзаро.

С той же улыбкой, которой Петр за две тысячи лет до меня одарил одного пытливого стражника, я заявил:

— В жизни не видел этого человека.

Я пошел домой в три часа ночи и гораздо трезвее, чем планировал. Мне непременно хотелось вернуться пешком — водитель ехал следом. Несомненно, епитимья за то, что я оставил Бидзаро на морозе. Я видел из окна второго этажа, как его выставила охрана. Он плюнул им под ноги, а потом скрылся в водовороте снежинок, втянув голову в воротник, сунув руки в карманы. Его появление ничего хорошего не предвещало. Он не постучался вежливо в дверь, как любой нормальный человек. Он выслеживал меня. Пытался пролезть на вечеринку, куда его не звали. А ведь Бидзаро способен на все: открыть для друга монастырь Сан-Марко и секунду спустя обозвать его карликом. Или выследить, а потом сдать фашистам. А может, он хотел меня шантажировать. Я обеспечен, мое лицо часто мелькает в газетах, в светской хронике.

Нужно увидеть Рим в снегу и только потом утверждать, что жил по-настоящему. Холод усиливал запахи. Ночные запахи дорогих духов, потных тел сменялись дневными — металла уличных фонарей, кофейника, фырчащего за туманным окном бара. Я пришел домой окоченевший и рухнул на кровать полностью одетый, ничего не включив. В углу еще горел огонь в печке — я затопил перед уходом. Отчего я солгал? Бидзаро беспокоил меня, но не страх заставил меня отречься. Я сделал это по тем же причинам, что помешали мне навестить его во Флоренции, когда я вернулся туда с Виолой. Бидзаро и Сара видели, как я валялся в сточной канаве. Я просто не хотел пересекаться с теми, кто знал мою худшую версию, — боялся, что эта версия окажется настоящей. Потому что если она настоящая, то сегодняшний Мимо Виталиани с его часами «Танк» и сшитыми на заказ костюмами — просто самозванец.

Через несколько часов я ждал визита поставщика. Спать не имело смысла, но я погрузился в какую-то полудрему. И вдруг запахло паленым, дохнуло горячим ветром с анатолийских равнин. Далекий, призрачный, он становился все более явным. Это не сон. Кто-то решил поджечь мне спальню.

— Значит, не узнаем старых друзей?

Я так вздрогнул, что свалился с кровати. Потом глаза привыкли к темноте, и я разглядел его. Бидзаро сидел на полу в углу, возле окна. Не так далеко от печки, просто вне ее оранжевого отсвета. Он курил трубку, ее горящие угольки отражались в его зрачках и придавали фигуре что-то тревожное, опасное.

— Черт, меня чуть инфаркт не хватил! Как ты вошел?

— Через дверь, как все. Безопасность не на высоте.

Я взял себя в руки. В конце концов, это всего лишь шутка старого друга. Я Мимо Виталиани, со мной ничего не может случиться. Я принес из кухни два стакана сливовой водки, подвинул один ему и уселся на пол — кресла в комнате все равно не было.

— Прошу прощения за давешнее, просто этот прием…

— Да брось, Мимо, я все понимаю.

— Давненько не виделись. Как ты?

Он засмеялся.

— Ты правда хочешь об этом? Поговорить о старых добрых временах?

— Хорошо. Почему ты ходил за мной по пятам?

— Потому что хотел понять, с кем ты водишься, прежде чем с тобой заговорить. Некоторых из твоих друзей я побаиваюсь. Тех, что в черном. Надо было узнать, на чем именно вы снюхались.

— Чего ты хочешь от меня?

— Я ничего от тебя не хочу. Мне нужна твоя помощь. Вернее, моей сестрице.

— У тебя есть сестра?

— Да, у меня есть сестра, дурачина, и ты ее прекрасно знаешь. Сара.

— Сара — твоя сестра?

Я смотрел на него, ошеломленный, душа заныла от чувства вины и неловкости за последние минуты, проведенные в цирке. Сара лечила и утешала меня, как никто другой.

— Ты не говорил мне, что она твоя сестра!

— Я не говорил тебе и обратного.

Бидзаро затянулся трубкой. Я ждал, он ничего не говорил.

— А что случилось с Сарой?

Медленно он достал из кармана сложенный лист бумаги и протянул его мне. Почти неразборчивый печатный текст, расплывшийся от влаги и клея, висевший где-то на стене, а потом сорванный.

— Что это?

— Указ номер четыреста сорок три — четыреста пятьдесят шесть двадцать шесть. Твои друзья интернируют евреев-иностранцев и евреев без гражданства. Сару арестовали. Ее уже полгода держат в лагере Феррамонти ди Тарсия. Сотня бараков на осушенных болотах, вокруг ни людей, ни жилья, где-то на юге. Ей еще повезло, могло быть хуже.

— Я не знал, что вы евреи.

— Конечно, евреи. Ты же не верил, что меня действительно зовут Альфонсо Бидзаро? Я родился как Исаак Салтиэль под Толедо. Вопрос в том, меняет ли это что-нибудь в некоторых твоих решениях. Я следил за твоей карьерой, дорогой мой. С трудом узнал, увидев однажды твою фотографию в «Коррьере». Посмотри на себя, ты действительно уже не карлик, а большой человек.

— Ты пришел меня оскорблять?

В глазах Бидзаро снова вспыхнул прежний воинственный огонь. Но там, где он когда-то воспламенял гремучий газ темперамента, теперь была лишь мертвая, топкая вода — и огонек погас. Сидевший в углу Бидзаро опустил плечи.

— Нет, — прошептал он. — То есть я не прочь поругаться, но прежде надо, чтобы ты освободил Сару. У тебя есть контакты, не ври. В ее лагере можно жить, но все равно это концлагерь. И, главное, они на этом не остановятся. Репрессии будут ужесточаться. Я знаю, я это уже видел.

— Что значит «видел»?

— Я видел все. Я вечный жид, Мимо. Мне две тысячи лет. Две тысячи лет меня пытают, ломают и убивают, две тысячи лет плевков, гетто, погромов. Где бы я ни жил, а жил я повсюду — в Венеции, Одессе, Вальпараисо, — меня находят везде. Меня тысячу раз убивали, но я всегда возрождаюсь и помню — всё.

— Ты совсем сумасшедший.

— Возможно, друг мой, возможно. Так ты мне поможешь?

— А почему тебя не арестовали?

— Я чуть не попался. Нас предупредили, что надо бежать, но Сара в последний момент передумала. Ей больше не хотелось скрываться. «Пусть только придут» — так и сказала. Еще бы им не прийти. Пропустить такое развлечение. — Он в последний раз затянулся трубкой, глядя мне прямо в глаза. Потом перевернул ее, стукнул об пол и выбил угли прямо на паркет. — Так ты мне поможешь, да или нет?