Храни её
Шрифт:
Тюремный срок был несоразмерен с преступлением — я ведь просто сказал речь, — но мне повезло: в «Реджина Чели» никто меня особо не мучил. Меня оберегал Франческо, уже планировавший следующие ходы. Когда немцы в отместку за теракт казнили более двухсот наших сокамерников в Ардеатинских пещерах [21] меня не включили в списки, составленные начальником полиции Пьетро Карузо. Хотя у Карузо вовсе не было причин щадить меня, даже наоборот. Но позже мне сказали, что кто-то как-то набрал на него компромат, и Карузо понимал, где надо оказать любезность, чтобы документы не обнародовали. Сидя в камере, в четырех стенах, я часто вспоминал Бидзаро. Я парил орлом над дальними дорогами. По какой стране он бродит, ища, где спрятаться, и не находя надежного укрытия? Жизнь подтвердила его правоту.
21
Казнь немецкими властями 335 итальянцев, в том числе партизан, после устроенного участниками итальянского Сопротивления взрыва на улице Розелло, где погибло 33 полицейских.
За те три года, которые я провел тюрьме, меня несколько раз посещал Панкрацио Пфайффер. Немецкий священник, сальваторианец, прозванный в народе Римским ангелом. У Пфайффера был ершик седых волос и такие же круглые очки, как у Пачелли и Франческо, — они как будто покупали их в одном магазине. Он просто разговаривал со мной, но его голос потом согревал меня целую неделю. Уходя, он каждый раз уносил часть моей вины, пока однажды, проснувшись, я не заметил, что чувство вины исчезло. Остался еще осадок, небольшой осадок на дне стакана, но он больше не застилал мои сны кроваво-красным заревом. Панкрацио добился освобождения нескольких заключенных и спас в те годы много евреев. Пия XII позже обвинили в том, что он недостаточно открыто вставал на защиту евреев, слишком берег нейтралитет Ватикана, но я жил среди этих драм, недалеко от Святого Престола, и утверждаю, что Пачелли действовал активно, но за кулисами, спасая как можно больше жертв. Немногие папы поселили бы еврейских беженцев в собственной спальне в Кастель-Гандольфо. Но сам Пачелли никогда об этом не говорил.
Виола не навестила меня ни разу. Я был благодарен ей за это. Теперь я понял, почему она не пускала меня к себе, когда лежала в больнице. И про те годы я больше ничего не скажу, потому что все тюрьмы одинаковы и их узники тоже — они виновны в одном и том же преступлении: в том, что поверили в несуществующий мир и разозлились, когда поняли, что его нет.
«Пьету» Виталиани перевезли в Сакру во втором полугодии 1951 года, точная дата не известна. Сакру выбрали из соображений изолированности и малого количества посетителей. «С тех пор многое изменилось», — размышляет падре Винченцо. Ее упаковали в три оболочки: наружный металлический контейнер и два деревянных ящика. Несмотря на скандал, а может быть, даже благодаря ему произведение обладало огромной ценностью: это одна из немногих статуй Мимо Виталиани, которая уцелела при его почти сверхъестественной способности наживать неприятности.
Транспортировка изделий из мрамора опасна тем, что скрытые микротрещины при ударе могут разрушить статую. В то время произведения искусства путешествовали мало. И когда их перевозили, нередко случались повреждения. Чтобы найти наилучший способ защиты «Пьеты», было заказано исследование, и американская компания «Куперз» представила прототип материала под названием «пенополистирол». Результаты этого исследования будут повторно использованы для транспортировки другой «Пьеты», работы Микеланджело Буонарроти, которую в 1964 году повезут на Всемирную выставку в Нью-Йорке.
Однажды в 1951 году дверь подземного хода закрылась за творением Виталиани, и на этом его история заканчивается. Последовавшее было лишь серией мер безопасности, которые по ходу распространения слухов о ее присутствии становились все строже. После истории с Ласло Тотом была установлена современная система сигнализации.
Падре Винченцо складывает последние документы, убирает их обратно в сейф и запирает его. Шестерни вращаются бесшумно, управляя цилиндрами и штифтами. Старинный шкаф опять похож на старинный шкаф. Винченцо снова водружает ключ на шею и чуть вздрагивает, обернувшись к окну. Он не заметил, как стемнело. В кабинете стоит ледяная стужа. Когда он просит установить нормальную систему отопления, вечно ссылаются на нехватку средств, и он приходит в раздражение. Вера, конечно, греет,
но всему есть предел.Винченцо выключает свет и спускается обратно по Лестнице мертвых. При такой толщине стен не должно слышаться ни малейшего шума, но всегда что-то поскрипывает, потрескивает, свистит. Может быть, так храпят мертвые. Винченцо продолжает спускаться, легко ориентируясь в лабиринте коридоров, инстинктивно пригибаясь при снижении свода, снова поднимается по лестнице и входит в келью умирающего.
Четыре брата все так же бдят у одра Мимо Виталиани. Здесь и доктор, он кивает Винченцо и приподнимает одно веко скульптора, укрытое копной седых волос. Врач направляет луч на зрачок — тот не реагирует.
— Осталось недолго.
— То же самое вы говорили утром.
Винченцо ответил чуть резче, чем нужно, и жестом просит его извинить. Эти заострившиеся черты, проступающие кости черепа, чуть оскаленный рот, прерывистое дыхание, потрескавшиеся губы, — глядя на них, хочется, чтобы наступил конец. По сути, Мимо Виталиани был ему почти что другом.
Он поворачивается к монахам и говорит им, что заступает на вахту сам. Те протестуют: «Падре, это может продлиться всю ночь, ведь он не сдается», но падре с улыбкой отпускает их. Мимо Виталиани уйдет, когда уйдет. Кто знает, что за мысли бродят под этим крупноватым черепом. Кто знает, бродит ли там вообще что-нибудь.
Падре Винченцо садится у кровати, берет горячую руку скульптора и ждет.
Официально меня освободили в конце апреля 1945 года. Муссолини только что арестовали, приговорили и повесили вверх ногами на миланской бензоколонке, той самой, где годом раньше выставляли на всеобщее обозрение тела пятнадцати расстрелянных фашистами партизан. На самом деле я вышел месяцем позже, столько времени заняли все формальности во взбаламученной стране. Франческо ждал меня возле тюрьмы в черном лимузине. Его сутана была украшена красными пуговицами, на правой руке сверкало золотое кольцо, увенчанное сапфиром. Между двумя бомбардировками он стал кардиналом. Франческо временно устроил меня в служебной квартире в Ватикане. Моя студия выходила на крышу небольшой часовни и в полдень превращалась в жаровню из-за солнца, которое отражалось от оцинкованного железа. После тюремной камеры студия казалась огромной. Я потерял пятнадцать килограммов. Насмешники поговаривали, что тюрьма хотя бы сделала меня стройным.
Несмотря на окончание войны, напряженность в стране оставалась высокой. Антифашистская чистка шла вовсю, пособников режима выслеживали, чинили им скорую расправу. Умеренные антифашисты опасались, как бы эта неназванная гражданская война не превратилась в коммунистическую революцию. Чтобы исправить ситуацию, решили снова дать людям право голоса. Свободных выборов не было с 1921 года, и новые назначили на второе июня 1946 года. Наконец-то бразды правления страной окажутся в руках законодательной ассамблеи. В ходе того же голосования итальянцам предложат выбрать между монархией и республикой. Я наблюдал за всей этой ажитацией равнодушно, щурясь от ослепительного цинкового солнца. Теперь, когда диктатура пала, я мог завязать с политикой раз и навсегда. По крайней мере, я так думал.
Многие месяцы я жил отшельником. Все казалось слишком большим и слишком шумным. Но потихоньку бывшие друзья стали вытаскивать меня на свет. «Если ты собираешься и дальше так жить, нечего было покидать тюрьму», — сказала моя сербская княжна, которая теперь трансформировалась в военного фотографа. Потерять вкус к свободе еще хуже, чем утратить ее саму. Княжна волоком тащила меня на нужные приемы. И хотя они меня больше не забавляли, привычка вернулась с легким запахом рождающегося дня, когда светает, а город еще спит. Я убедился и в том, что моя звезда, которую я считал погасшей, сверкала ярче, чем когда-либо. Я стал олицетворением антифашизма. По мне сверяли политические взгляды. И главное, спрашивали, не осталось ли свободного места в моей книге заказов. Я врал, делал вид, что все заполнено. Мне расхотелось ваять.
Восстановив силы, я вернулся в Пьетра-д’Альба с намерением никогда больше не покидать деревню. Я прибыл туда в марте 1946 года, с той же окружностью талии, что и тридцать лет назад, только поседевший. Как и при каждом моем возвращении, Витторио встречал меня перед домом, на усыпанном гравием дворе. В свои сорок пять он выглядел неплохо и так и не набрал вес, потерянный после ухода Анны. Хотя при этом он почти совсем облысел, что ему даже шло. Мать в свои семьдесят три года держалась бодро, хотя как будто стала быстрее выдыхаться. Мы мало говорили.