И тысячу лет спустя. Трэлл
Шрифт:
— Если я сейчас лежу в больничной палате и ты держишь меня за руку, — говорила она сама с собой, снова спрятавшись в углу и обняв колени, — а я знаю, что ты держишь... ведь заботливее тебя у меня никогда никого не было. Если ты слышишь меня... или же чувствуешь... Саша, я люблю тебя. Я скучаю. Я хочу домой. Пожалуйста, верни меня... И прости меня за все.
Вот так и проявляют себя когнитивные искажения в своем лучшем виде. Только понятие это будет введено только двенадцать веков спустя, и потому Мирославе не останется ничего, как думать, что прежде она действительно была счастлива.
Мирослава вытерла рукавом слезинку, катившуюся по щеке. Катарина сидела на лавке в другом углу и наблюдала за пленницей. Быть может, она не понимала ее язык, но понимала тон ее голоса, в котором
— Саша... пожалуйста, не дай мне умереть... Мне всегда казалось, что я сильная... Но это не так. Ты, ты и только ты давал мне эту силу. Ты позволял мне чувствовать себя сильной и в том мне подыгрывал. А я насмехалась над тобой. Говорила, что ты груб и холоден… И вот теперь здесь... я не справляюсь без тебя, Саша... Мне очень-очень страшно и больно. Пожалуйста…
Мирослава сжала кулак, надеясь почувствовать его прикосновение. Касается ли он ее руки сейчас? Слышит ли он ее? Там, в больничной палате, бегут ли по ее щекам слезы, утирает ли он их?
— Я люблю тебя…
А в голове время от времени звучали слова Линн: «Дорога жизни оказалась дорогой смерти», «Я умерла, я утонула», «Варяжское море так далеко».
Мирослава решила, это были очередные проделки ее разума, где все смешалось воедино. Проделки того лекарства, от которого она не отказалась и во второй раз. Она сама утонула, умерла или впала в кому, и потому ее мозг спроецировал это на Линн, как это обычно бывает во снах. Возможно, Линн говорила с ней по-русски потому, что в палате Мирославы кто-то находился, и она, наконец, по чуть-чуть возвращается в реальность или, по крайней мере, краем уха пытается за нее зацепиться.
Она много думала о том, почему слышала древние языки. Ей вдруг вспомнилось, как часто бывают сны на английском или ирландском, но те языки известны ей почти с самого рождения. Быть может, где-то в тайной комнате ее мозга нашлось место для неведомых ей языков, потому как она часто слушала поэзию и музыку для вдохновения, перед тем как сесть писать.
Мирославе часто приходилось читать и о такой штуке в психологии, как осознанные сны. Была ли она в одном из них, покуда ощущала себя реально? И если мозг способен подарить во сне даже оргазм, способен ли он обманывать болью и запахами? И, быть может, языки, которые теперь ей казались по-серьезному скандинавскими и древнерусскими, на самом деле лишь бессвязный набор звуков? Она не могла это проверить.
Линн была лишь ее выдумкой, наполовину стершимся воспоминанием из рассказов нянечки, и потому Мира писала о ней в своей книге. Она помнила, как та рассказывала ей байки о рабыне, что была однажды, еще в эпоху викингов, сожжена на костре. И нет, она не говорила на русском. Она была рождена датчанкой и стала рабыней по бедности своих родителей, которые продали ее. Еще во Фризии. Такой была судьба Линн по книге Мирославы. По рассказам нянечки. Но что случилось с этой Линн?
Ефанда в тот же вечер рассказала мужу о случившемся, чтобы оправдаться за свой проступок. Рёрик был вне себя, ходил кругами по спальне и кричал на нее. Ефанда, перебирая пальцы рук, рассказала о том, что их гостья была не такой простой, как показалось сначала, поведала она ему и о том, что Мирослава знала не только имя самого Рёрика, но и Катарины, никому не нужной служанки. Конунг мучился догадками: зачем чужестранке понадобилось спасать Линн? как она оказалась здесь? кто ее подослал? подстроила ли она свое похищение тем, что поменялась с Линн?
— Не спросив меня, не смей поступать так, как тебе вздумается! — Рёрик ударил рукой о стул. — Что происходит с тобой, что в один час ты мудра, а в другой ведешь себя не лучше взбалмошной древлянки?!
— Откуда тебе знать, как ведут себя древлянские женщины?.. — прошептала Ефанда обидевшись. Ее оскорбило сравнение с другим племенем, уже какое десятилетие враждовавшем со словенами, к которым принадлежала она сама.
В тот же вечер допросили и рабыню, но Линн ничего не знала.
Она рассказала Ефанде, что видела чужестранку в лесу, когда бежала к Варяжскому морю.— Эту девушку схватили вместо меня. Перепутали… Я не знаю ее, клянусь богами, не знаю…
О том, что Мирослава говорила на ее родном русском языке, она умолчала. Никто в крепости не знал секрета Линн, который она теперь разделила с чужестранкой. На вопросы о том, куда же она бежала, Линн солгала, что хотела утопиться и вода принесла бы ей более желанную смерть, нежели огонь.
Глава 8. Черные ноги
Мирослава не успела опомниться, как стемнело и Катарина повела ее умываться. Она раздела ее до нижнего платья, обтерла влажной серой тряпкой, от запаха которой Мирослава то и дело морщилась, и принесла темно-зеленые ткани. Удивительно, как быстро настроение пленницы изменилось: еще с утра она не позволяла Катарине к себе притронуться. Неужели это смирение? Принятие? Затишье перед бурей? Или снадобье?
— Конечно, вы еще не придумали зеркала, — Мирослава крутила головой в разные стороны, пытаясь рассмотреть себя и понять, как она выглядит, запомнить эти ощущения, детали.
Быть может, однажды она сможет вернуться домой? В первую же очередь она займется своей книгой, своей единственной радостью и отдушиной, и никто не посмеет ее обвинить в том, что она пишет как-то не так и что-то не то. Откуда им знать, как правильно? Зато Мирослава теперь точно все знает. Она знает, как пахнет и как звучит то место, которое прежде было лишь словом. Она знает, какова на вкус Старая Ладога, для нее отныне — просто Ладога, просто Альдейгьюборг. Она расскажет все, не утаив ни одного воспоминания об этом страшном месте. Быть может, поэтому она здесь? Быть может, все не просто так?
— Порой нам кажется, что мир стал слишком мал и тесен... Он изучен, а дороги истоптаны. Но что, если посмотреть внутрь, а не вовне? Новая бесконечная вселенная. О дивный новый мир! — ухмыльнулась Мирослава, щупая свой засаленный подол. — Кто бы мог подумать, что в такой маленькой рыжей головке столько всего умещается! — она посмотрела на Катарину и улыбнулась. — Даже ты! Ты просто моя фантазия! И при всей твоей глупости и бездарности ты — потрясающая фантазия! Я тебя создала... Ты мое дитя. Когда я думаю об этом, у меня мурашки бегут по телу... Сначала ты была лишь рассказом нянечки, воспоминанием из детства... Затем я описала тебя словом и назвала именем... Теперь ты обрела живую плоть... только благодаря моим мыслям и моим глазам…
— Опять что-то кудахчет на своем... — пробубнила себе под нос Катарина, выпучила глаза и затянула кожаный пояс на талии пленницы так сильно, что та начала задыхаться. — Хоть ночью глаз не смыкай: еще утащит в болото или сожрет…
Катарина достала из своего кожаного мешочка еще снадобья и протянула кусочек девушке.
— Держи еще. Ты уже идешь на поправку. Вот и славно, — Катарина натянула искусственную улыбку.
Мирослава не отказалась. Лекарство и впрямь ей помогало. Она больше не плакала и даже думала, что стала смелее, чем обычно.
— Наверное, мне просто ставят капельницы, — посмеялась она над собой, разжевывая горькое снадобье.
— Вот и славно, — Катарина похлопала девушку по плечу.
Как только Мирослава была готова, ее отвели в главный зал. Она не знала повода такому веселью, но с наступления темноты и до самого рассвета викинги пировали, пели и делились историями в душных комнатах, которые топились по-черному. Копоть, оседающая на потолках, стенах и одеждах, омрачала и без того мрачные помещения.
Мирослава сидела в конце длинного деревянного стола, и теперь у нее была возможность подробнее изучить каждого приближенного Рёрику. Она убедилась в том, что викинг, убивший младенца, действительно был Синеусом и вторым братом конунга по старшинству. Правда, она не понимала, почему другие варяги, зовя Синеуса через весь зал, кричали со свирепым скандинавским акцентом «Харальд!» и почти похрюкивали, пьяные от браги. Это определенно был Синеус, которого она написала и не спутала бы ни с кем другим. Варяг носил черную бороду и длинные волосы, которые завязывал на затылке в узел.