Иерусалим обреченный (Салимов удел; Судьба Иерусалима)

Пат пустил бумажку по кругу, и каждый всмотрелся в нее, держа близко или далеко от глаз в зависимости от номера своих очков. Получив купюру обратно, Мильт засунул ее в отдельный ящичек с чеками и купонами.

– Да уж, чудной парень, - пробормотал Клайд.

– Ну!
– согласился Винни и помолчал.
– Но все-таки это был "тридцать девятый", - добавил он.
– Я знаю, такой был у моего брата.

– Нет, "сороковой", - возразил Клайд.
– Потому что я помню...

И начался неторопливый спор, длинный, как шахматная партия.

Когда постучали в дверь Бен писал. Это было после трех, в среду, 24-го сентября. Дождь разрушил все планы дальнейших поисков Ральфи Глика, и все согласились, что поиски окончены. Мальчик исчез... исчез навсегда.

Бен открыл дверь и увидел Перкинса Джиллеспи с сигаретой во рту. Гость держал в руках книгу, и Бен слегка удивился, увидев, что это "Дочь Конуэя".

– Заходите, констебль, - пригласил он.
– Промокли?

– Есть немного, - Перкинс шагнул в комнату.
– Сентябрь - гриппозное время. Я всегда ношу галоши. Кое-кто смеется, но я не болел гриппом с 44-го.

– Кладите плащ на кровать. Жаль, не могу предложить вам кофе.

– Ничего, я только из Замечательного.

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Ну, моя жена прочитала это...
– он протянул книгу.
– Она слышала, что вы в городе, но она стесняется. Вбила себе в голову, что, может, вы распишетесь на ней.

Бен взял книгу.

– Если верить Хорьку Крэйгу, ваша жена умерла лет пятнадцать назад.

– В самом деле?
– Перкинс нисколько не выглядел смущенным.
– И болтун же этот Хорек. Когда-нибудь он так широко разинет рот, что сам туда провалится.

Бен промолчал.

– А для меня вы ее не подпишете?

– Буду рад.

Бен взял ручку со стола и написал: "С лучшими пожеланиями констеблю Джиллеспи от Бена Мерса - 24.9.75".

– Это мне нравится, - объявил Перкинс, даже не взглянув на надпись. У меня еще не было ни одной подписанной книжки.

– Вы пришли вдохновить меня?
– улыбнулся Бен.

– Вас не обманешь.
– Перкинс стряхнул пепел с сигареты в корзинку для бумаг.
– Я хотел задать вам пару вопросов, раз уж на то пошло. Дождался, пока не будет Нолли. Он парень хороший, но тоже болтать любит. Боже, какие только сплетни гуляют кругом!

– Что вы хотите знать?

– В основном - что вы делали в среду вечером.

– Когда исчез Ральфи Глик?

– Ну.

– Меня подозревают, констебль?

– Нет, сэр, я никого не подозреваю. Это, пожалуй, не мое дело. Мое дело караулить у Делла и следить в парке за детишками. Я только осматриваюсь кругом.

– Предположим, я вам не отвечу.

Перкинс пожал плечами:

– Твое дело, сынок.

– Я обедал со Сьюзен Нортон и ее семьей. Играл с ее отцом в бадминтон.

– И держу пари - проиграли. Нолли ему всегда проигрывает. Спит и видит, как бы выиграть хоть раз. Когда вы ушли?

Бен рассмеялся, но смех звучал не слишком весело.

– Вы режете до кости.

– Знаете, - отозвался Перкинс, - будь я нью-йоркским детективом, как в кино, я бы подумал, что вам есть что скрывать, так вы танцуете вокруг моих вопросов.

– Нечего мне скрывать, - сказал Бен.

– Просто мне надоело, что я в городе чужой и на меня показывают пальцами. Теперь вот вы приходите искать скальп Ральфи Глика в моей уборной.

– Нет, я этого не думаю, - Перкинс взглянул на Бена поверх сигареты.
– Я только стараюсь вас исключить. Если б я думал, что вы в чем-то виноваты, я бы вас уже засадил в кутузку.

– О'кей. Я ушел от Нортонов примерно в четверть восьмого. Прогулялся к Школьному Холму. Когда стемнело, я вернулся сюда, писал часа два и лег спать.

– Когда вы сюда вернулись?

– Думаю, в четверть девятого.

– Ну, это вас не очень-то обеляет. Видели кого-нибудь?

– Нет. Никого.

Перкинс шагнул к пишущей машинке:

– О чем вы пишете?

– Черт возьми, это не ваше дело, - голос Бена стал резким.
– Я вам буду благодарен, если вы не станете совать туда нос. Если у вас нет ордера на обыск, разумеется.

– А не слишком вы обидчивы? Книгу, кажется, пишут, чтобы ее читали?

– Когда она пройдет три переделки, редактуру и публикацию, я сам позабочусь, чтобы вы получили четыре экземпляра. Подписанных. А покамест это попадает в категорию личных бумаг.

Перкинс улыбнулся и отошел от машинки.

– Ладно. Чертовски сомневаюсь, чтобы там оказалась письменная исповедь.

Бен улыбнулся в ответ:

– Марк Твен сказал, что роман - это признание во всем человека, который не совершил ничего.

Перкинс направился к двери.

– Я больше не буду капать на ваш ковер, мистер Мерс. Спасибо, что потратили время, и, к слову сказать, не думаю, что вы хоть раз видели мальчонку Гликов. Но это моя работа - расспрашивать.

Бен кивнул:

– Понятно.

– И надо вам знать, как бывает в таких местах. Вы не станете своим, пока не проживете здесь лет двадцать.

– Знаю. Извините. Но неделю его искать, ни черта не найти, и после этого...
– Бен затряс головой.

– Да. Худо его матери. Страшно худо. Злитесь на меня?

– Нет.

Бен подошел к окну и смотрел, пока не увидел, что констебль вышел и пересек улицу, осторожно переступая черными галошами.

Прежде чем постучать в дверь, Перкинс на минуту задержался перед витринами новой лавки. Во времена Городской Лохани сюда легко было заглянуть и увидеть множество толстых женщин, суетящихся у машин. Но фургон декораторов из Портленда простоял здесь почти два дня, и здание совершенно изменилось.

За окнами стояла платформа, покрытая светло-зеленым ковром. Две лампы бросали мягкий свет на предметы, расположенные на витрине: часы, прялку и старомодный кабинет орехового дерева. Скромные таблички указывали цену. Бог мой, неужели кто-нибудь в здравом уме станет платить 600 долларов за прялку, если может пойти и купить зингеровскую машинку за 48 долларов 95 центов?

Вздохнув, Перкинс постучал в дверь.

Она открылась сразу, как будто его поджидали у порога.

– Инспектор!
– тонко улыбнулся Стрэйкер.
– Как хорошо, что вы заглянули.