Императрица Мария. Восставшая из могилы
Шрифт:
«Господи, что я пою? – внутренне возопил он, видя, как Машины глаза подергиваются пеленой слез. – Это же про нас, она же сейчас заплачет! А там дальше еще и про самолет, будь он неладен».
Выбросив куплет про самолет, отчего песня стала какой-то куцей, Николай прервал ее на полуслове и со словами «Извините, дальше забыл» запел другую. Запел на автомате
Он пел в полной тишине, не видя уже ничего, кроме Машиных глаз. Он понимал, что петь эту песню нельзя, но уже не мог остановиться. Он не видел сочувственных глаз Маруси, Деллинсгаузена и Попова, растерянных лиц Пепеляева и Брусенцова, вконец рассердившейся Теглевой, он ничего не видел, кроме ее глаз.
В инее провода, В сумерках города. Вот и взошла звезда, Чтобы светить всегда, Чтобы гореть в метель, Чтобы стелить постель, Чтобы качать всю ночь У колыбели дочь.Это была великая песня о любви. И она завораживала всех присутствующих. Так здесь о любви еще не пели, так искренне, просто и так по-домашнему нежно. Он пел любимой женщине, и невидимые нити тянулись от его души к ее душе, и для них двоих уже не было ничего вокруг: ни этого номера, ни гостиницы, ни Омска, ни планеты Земля.
Вот поворот какой Делается с рекой. Можешь отнять покой, Можешь махнуть рукой, Можешь отдать долги, Можешь любить других, Можешь совсем уйти, Только свети, свети!Маша плакала. Плакала молча, без всхлипываний, просто по ее щекам бежали ручейки слез. В гостиной повисла тишина. Александра Александровна, подхватив Машу под руку, увела ее прочь. Николай, не зная, что ему делать, молча сидел и виновато улыбался, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Впрочем, и остальные старались не смотреть на него. И только Катюха, выразительно взглянув на брата, постучала себе пальцем по лбу.
Неловкое молчание прервала вновь появившаяся в гостиной Теглева. Она остановилась перед Николаем и сердито сказала:
– Иди к ней, дурень! И в ноги падай, в ноги!
Николай молча сорвался с места.
XXII
Ветер гнал по небу низкие хмурые облака. В предрассветных сумерках они казались сгустками какой-то чужеродной энергии, накрывшей Омск в утро 4 ноября 1918 года от Рождества Христова.
Накинув на плечи бекешу, Николай курил, опершись на перила балкона. Курил и ни о чем не думал, просто созерцал. Полчаса назад он покинул Машину спальню, стараясь как можно тише пробраться через гостиную, босиком, на цыпочках, с сапогами в руках. В гостиной на диване без задних ног спала Катюха, а Шурочка Теглева сидела
за столом, опустив голову на руки. Казалось, тоже спала. Однако, когда Николай был уже на полпути к двери, она подняла голову и молча проводила его взглядом.Вчера, влетев в спальню к Маше, сидевшей на кровати и продолжавшей тихо плакать, Николай бросился к ее ногам, схватил за руки.
– Ну что ты плачешь, родная? Что ты плачешь?
Он целовал ее руки, а Маша вдруг взяла его за щеки, наклонилась близко, заглянула в глаза.
– Коленька, ты понимаешь, что мы уже никогда не будем с тобой так счастливы, как были там, в лесу?
– Ну почему, родная моя? – возразил Николай. – У нас впереди еще вся жизнь, будет много всего, у нас будут дети, это такое счастье!
– Да, я знаю, я понимаю, все будет! Но такого счастья, как там, уже не будет. Такого беззаботного, безраздельного, как ты говоришь, безбашенного счастья, свободного, как птичий полет, такого уже не будет. С завтрашнего дня я перестану принадлежать себе, понимаешь? Даже в твоих объятиях я буду всегда помнить, кто я и что я. А там ничего этого не было. Были только мы с тобой, лес, небо и ручей у янтарной сосны.
Николай молчал и слушал ее, и сердце его сжималось от любви, нежности и отчаяния, оттого что он никак не может ее защитить от этого «завтра». Не может, потому что сам этого хотел.
– Не оставляй меня сегодня, Коленька… – У нее дрожали губы.
– Ты думаешь, это правильно? А Шурочка, а Лиза, как ты им объяснишь? А остальные?
– Остальные уже ушли, а Шурочка и Лиза все знают.
– А сегодня… – Он не договорил, теплая Машина ладонь закрыла ему рот.
– Мне все равно, можно или нельзя! Если Господь решит, значит, так тому и быть! Иди же ко мне! У нас после венчания ничего не было! Ты муж или не муж?
И он доказал, что муж.
Выбросив окурок, Николай шагнул обратно в номер. Андрей Шереметьевский, с которым он делил сие пристанище, рассчитанное минимум на четверых, уже проснулся и сидел на кровати, наблюдая за Николаем.
– Что смотришь? – немного грубовато спросил Николай.
Но Андрей нисколько не обиделся, скорее наоборот.
– Трудно тебе будет, – сочувственно вздохнул он.
Николай промолчал.
Тем временем на этаже, уже полностью отведенном под обитание великой княжны и ее «двора», началась утренняя суета. Хлопали двери, раздавались чьи-то голоса. Великая княжна собиралась в Успенский собор на литургию в честь праздника Казанской иконы Божией Матери. Ну а если собиралась она, то собирались и все остальные. Маша спешила, она хотела исповедаться перед службой.
В соборе и около него народу было не меньше, чем в октябре, на второй день Машиного пребывания в Омске. И опять она была в центре внимания, причем внимания даже большего, чем две недели назад. О назначенной на три часа ее встрече с офицерами гарнизона знал уже, казалось, весь город.
Архиепископ Сильвестр исповедовал великую княжну и причастил, а потом, сказав ей несколько слов, благословил. Всю службу она простояла на коленях перед списком иконы Казанской Богоматери, выставленном на аналое. Потом вновь подошла к архиепископу, и тот снова что-то говорил ей, а затем перекрестил и поцеловал в лоб.
К выходу из собора Маша шла бледная, сжав губы. На улице, не отвечая на приветствия, быстро села в возок и уехала в гостиницу. Николай сидел рядом и чувствовал, как ее бьет дрожь.
– Если бы ты знал, как мне страшно, – прошептала Маша.
– Знаю, мне самому страшно! Очень! – ответил он, и Маша благодарно улыбнулась. – Может быть, все-таки дашь прочитать манифест?
– Нет, Коля, не дам! Что написала, то написала! Господь водил моей рукой!
– А что ты им будешь говорить, продумала?