Императрица Мария. Восставшая из могилы

После поручика гитару взяла Маруся Волкова. Сильно смущаясь, она спела романс «В лунном сиянии снег серебрится». Голосок у нее был слабоват, но для этого романса его хватало. Слух же у Маруси был абсолютным. Спев, она заявила, что является почитательницей таланта Анастасии Вяльцевой и ставит ее выше всех остальных исполнительниц. С ней заспорили. Косте Попову и поддержавшему его Брусенцову больше нравилась Надежда Плевицкая.

– Папа? очень любил Плевицкую, – тихо сказала Маша, – он даже плакал, когда она пела.

Спор как-то сразу стих, а гитару передали Шереметьевскому. Тот, перебирая струны и ни к кому не обращаясь, вдруг сказал:

– И Вяльцева, и Плевицкая, между прочим, из бедных крестьянских семей.

Он пел «Не уходи, побудь со мною». Пел неожиданно приятным баритоном. То, что он поет Кате, было понятно всем, кроме, естественно, самой Кати. Впрочем, Николай, лучше других знавший свою сестру, подозревал, что хитрая девка только делает вид, что ничего не понимает. Во всяком случае, когда Андрей закончил, она, мило улыбаясь, произнесла:

– Андрей Андреевич, как чудесно вы поете!

И тут же обстреляла его своим главным карим калибром, да так, что впервые наблюдавший сие действо Пепеляев чуть не подавился чаем.

Когда Андрей передавал гитару обратно Брусенцову, она оказалась в руках Николая, и он дрогнувшими пальцами провел по струнам, взяв аккорд.

– Вы играете, Николай? – спросил Костя. – Тогда просим!

– Просим, просим! – подхватили остальные.

Маша с оживленным удивлением смотрела на него, судя по ее лицу, ожидая чего-то необычного. Катюха же оторопело моргала глазами – чего-чего, а музыкальных талантов за братом никогда не наблюдалось. Несколько удивился и Андрей.

«Вот так разведчики и палятся», – подумал Николай, но отступать было уже поздно.

«Что же им спеть? – размышлял он, делая вид, что подстраивает гитару. – Романсы начала века – это явно не мое, блатняк тоже не годится, как, впрочем, и попса, да и не знаю я ее. Высоцкий для этого времени, пожалуй, будет крутоват. А если Окуджава? Что-нибудь военное?»

Отшумели песни нашего полка, Отзвенели звонкие копыта. Пулями пробито днище котелка, Маркитантка юная убита.

Песня прошла на ура! На фоне неплохих, но уже малость заезженных романсов она прозвучала свежо и ново. Николай решил усугубить и спел окуджавовскую «Молитву Франсуа Вийона». Вот тут уже был шок – ничего подобного никто из присутствующих никогда не слышал.

Войдя во вкус, чувствуя неподдельный интерес компании, Николай опять вернулся к военным песням и спел «Вы слышите, грохочут сапоги», а потом и одну из самых своих любимых – «Поля изрытые лежат» из фильма «На войне как на войне». Он хотел было спеть и песню из «Белорусского вокзала» про 10-й десантный батальон, но вовремя передумал – это была песня победителей, которыми никто из сидевших рядом с ним офицеров не являлся.

«Надо быть поосторожнее, – подумал Николай, – а то можно такого спеть! „Комсомольцы-добровольцы“ тут явно не прокатят, как и „Три танкиста“».

А мозг тем временем извлекал из своих закромов все новые и новые мелодии. Вспомнилась и митяевская незабвенная «Изгиб гитары желтой». Припев подхватили, и, когда допели последний раз «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!», Маруся Волкова, восторженно глядя на Николая, спросила:

– Кто написал все эти чудесные песни?

– Так, один знакомый, – уклончиво ответил Николай, чем, кажется, полностью уверил девушку в своем авторстве.

Желая расшевелить компанию и хоть немного развеселить Машу, загрустившую на третьем куплете песни Олега Митяева, он спел «Диалог у новогодней елки», а затем «Кавалергарда век недолог». Потом Николай предложил спеть еще кому-нибудь, но все отказались и попросили его продолжить.

– Отличные песни, – сказал Пепеляев, – никогда таких не слышал.

– Спойте еще, Николай Петрович, – умоляюще сложила руки Маруся.

Николай улыбнулся ей и запел:

За рекой Ляохэ загорались огни, Грозно пушки в ночи грохотали, Сотни храбрых орлов Из казачьих полков На Инкоу в набег поскакали.

Это была своего рода проверка. Советскую версию про «сотню юных бойцов из буденновских войск» Николай знал с детства. Уже в весьма зрелом возрасте узнал, что у нее был оригинал – казачья песня периода Русско-японской войны. Когда он услышал ее впервые, то был потрясен тем, насколько она трогает за душу. Советский вариант как-то совсем не трогал – обезличенные бойцы, почему-то все юные, обезличенная разведка непонятно где, разве что степь украинская. В казачьей песне все указано четко людьми, явно пропустившими эти события через себя. Речь идет о рейде казаков под командованием генерала Мищенко на Инкоу. А почему она цепляет, а советский вариант нет, Николай и сам толком не мог объяснить. Но вот слова «комсомольское сердце пробито» и «передай дорогой, что я честно погиб за рабочих» как-то совсем не трогали. Что значит «комсомольское» сердце? Оно какое-то особое, не как у всех? Вот в казачьем варианте «удалецкое сердце», и тут все ясно. И потом, если в предсмертные мгновения человек вспоминает о рабочих, то у него не все в порядке с психикой. Другое дело в оригинале, там смертельно раненый урядник просит коня совсем о другом:

Ты, конек вороной, Передай, дорогой, Пусть не ждет понапрасну казачка.

И вот это-то трогает до слез! Это близко каждому: жена, мать, дети. О них вспоминают в предсмертную минуту. А остальное – агитка!

Песню подхватили все. Когда Маруся пела о погибшем казаке, у нее на глазах появились слезы. Все это абсолютно точно свидетельствовало, что именно это первоначальный текст песни, а не более поздняя переделка советского варианта.

«Как это делается, мы знаем, – подумал Николай, – сами таким занимались для студенческих капустников. Берется один текст и меняется на другой, главное – в размер попадать. А тут и менять мало что надо, казаков – на юных бойцов, японцев – на белогвардейцев, и все по большому счету».

Он вспомнил, как вместе с друзьями, как и он, не имевшими никакого поэтического таланта, написал пьесу для художественной самодеятельности на размер Шекспира и похабные вирши на размер пушкинской «Сказки о царе Салтане».

– А про любовь вы совсем не поете, Николай? – прервала свое молчание великая княжна.

– Могу и про любовь, – улыбнулся ей Николай.

Сиреневый туман над нами проплывает. Над тамбуром горит полночная звезда. Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, Что с девушкою я прощаюсь навсегда.

– Господи, хорошо-то как, – сказала, дослушав его до конца, Маруся. – А еще?

– Можно и еще! – сказал Николай и запел трофимовскую песню «За окошком снегири греют куст рябиновый».

Увидев, как нахмурилась Александра Александровна, он подумал, что песня об адюльтере, о том, как женатый мужчина ночует с другой женщиной, наверное, не совсем привычна. Сам-то адюльтер в порядке вещей, но вот петь об этом, видимо, не принято. Ну а когда он спел про «ее глаза, словно море, синие», Николай и вовсе пришел в ужас. Он поднял голову и увидел как раз два больших синих глаза, не мигая смотревших на него. Не в силах от них оторваться, он допел до конца и, желая реабилитироваться, перешел к своему любимому Визбору.