Индульгенция для алхимика
Шрифт:
– Это?
– взгляд Проша метнулся с пышных форм дородной презрелой красавицы к фонтану.
– Не, это покойник.
– Кто?
– Покойник, говорю, глухой? А, ты ж еще не в курсе!
– Прош даже зажмурил глаза в предвкушении рассказа о событии, взбудоражившем весь город.
– Слушай сюда, - начал фамулус, - Тут сегодня такое творилось! На казни...
– сунул в рот кусок сушеного яблока, стянутого в трактире, где столовались слуги барона, - на эшафот вывели не одного. А всех шестерых! Представляешь? У них оказалось равное число ошибок! И судьи не смогли назвать худшего. Ага. Ландграф приказал налить
, и, сожрал, гад такой! Видать давно подозревал, что за свои стишки отраву в суп получит... рано или поздно.
– Николас ненадолго заткнув рот следующим куском, продолжил:
– Нет, ты только представь?! Все уже настроились на труп, могильщики, говорят, отличную яму приготовили, каноник мессу заупокойную начал... А он взял и все испортил, дурак. Палач, по приказу старшего судьи, остальную пятерку обыскал, но противоядия больше ни у кого с собой не нашлось. Мейстерзингера этого чего-то там поспрашивали, посовещались с ландграфом и церковником... Короче, объявили Провидением Господним, и отпустили на все четыре стороны. Только ему теперь петь песни нельзя. Под страхом усекновения главы топором. Вот он, - кивнул в сторону неудавшегося покойника Проныра, - и старается. Стихи о чудесном спасении декламирует.
Густав хмыкнул.
– Надо же! Восставший из мертвых... И где он только безоар нашел?
– Как где? У архангелов[76]
купил...
Дальнейшие слова Николаса заглушили крики толпы:
– Монашку! Монашку давай!!! Монашку!
Артист откашлялся и поднял руку. Вопли начали постепенно утихать. А когда унялись настолько, что стало возможным разговаривать, не крича в ухо собеседнику, над площадью раздался громкий красивый звучный голос:
– Внемлите, граждане славного Эйзенаха! Я прочитаю вам сказ о распутной монашке!
Наступила долгожданная тишина. И тогда трубадур начал, стараясь не сбиться со стиха на песню:
Звалась, не важно, как она
Святой Клариссе отдана.
На монастырскую еду
Отправили бедняжку.
Ее девичью красоту
Увидел бес один в аду
И соблазнить решил он ту,
Невинную монашку[77]
.
Назвался Йозефом тот бес,
В доверие к монашке влез,
Частенько ночью приходил
Он к девушке в аббатство
Поил вином, кормил гусем
И говорили обо всем,
А через месяц совратил
Уговорив отдаться.
Густав судорожно сглотнул слюну. Это что? Это... трубадур рассказывает пошлости о его сестре?! Клариссинка... Йозеф... не может быть! Неужели это те слухи, о которых говорил отец Сулиус? Не может быть. Это ложь. Это - ложь! Элиза не такая! Субминистратум хотел закричать, но поперхнулся и закашлялся. А уши резало:
Заправил черт ей свой кутак
Но все пошло совсем не так
Не так хотел лохматый бес
Монашку удивить
Из дырки выпрыгнул малец
И в шоссах спрятался подлец,
Попробуй спущенный конец
Внутри штанов ловить
Внутри студиозуса загоралась ярость. Значит, вот как? Не зная ничего, сочинять памфлеты, и распевать их толпе похотливых пьяных мужиков? Ах ты тварь! Сволочь! Сволочь!!! Зря ты сегодня не сдох, скотина...
Мир вокруг Шлеймница начал куда-то медленно уходить...
Увидев тут, кто к ней пришел
Монашка, стоя нагишом
Его короткие рога
Определила к месту.
Коль нижний орган потерял
Работай головой нахал
И языком трудись пока
Не ублажишь невесту
Последние слова алхимик почти не расслышал. Воздух заполнился маревом. Все вокруг него остановилось: перекошенные лица, падающий с дерева лист, рука Проша, тянущаяся к кошельку... Подобное уже пару раз происходило с Густавом. Однажды, когда в детстве, они на спор с соседским мальчишкой решили натянуть отцовский арбалет. Тогда ему порвало бровь, а могло и череп раскроить. И второй раз... в тот день погиб младший брат. А Гусь - не успел, слишком рано выскочил из этого необычного транса...
Что теперь делать? Как заткнуть пасть наглецу?
Взгляд упал на булыжную мостовую. А что? Пожалуй, подойдет! Студиозус подобрал выщербленный голыш. До пошляка ярдов пятнадцать, лишь бы не промахнуться! Шлеймниц примерялся. Марево уже начало дрожать, а лист клена - потихоньку кружиться. Выдохнул воздух, и, что было силы, метнул увесистый камень в рифмоплета - похабника.
Чуть не одновременно с броском, по ушам резанул шквал уличных голосов, воздух со свистом прошел сквозь зубы в легкие, во всем теле образовалась какая-то невесомость и слабость... не выдержав накатившей дурноты, алхимик начал оседать на землю. В это время толпа взорвалась криками, очевидно, бросок субминистратума достиг цели, по крайней мере, голоса горе - трубадура слышно не было.
– Эй, Гусь, что с тобой?
– обеспокоился Прош, подхватывая товарища под руки.
– Н...н... ничччего, - чуть заикаясь прохрипел студиозус.
– П... ппшшли оттссюда.
От падения его спасло только плечо вовремя подвернувшегося Николаса.
– Пошли, если сможешь...
– Проныра оглянулся.
– Там с этим неудачным покойником что-то произошло. Видать, допелся. Мне, честно говоря, эта его последняя песня, как-то не очень...
До скамьи подле странноприимного дома добрались в обнимку.
Фамулус усадил Шлеймница, а сам побежал узнавать, что случилось у фонтана.
В это время из хостилиара вышел отец Пауль. Наряженный в парадные, а не дорожные одежды, священник выглядел весьма внушительно, Густав его сразу даже и не узнал. В темно - синем скапуляре[78]
, обшитым серебряной нитью, черно - фиолетовой рясе, на голове - пелеус, цвета индиго... Милитарий остановился рядом с алхимиком, делая рукой знак "сиди дальше":
– Что случилось, лим? Чего такой бледный?
– Все в порядке, дом патер... наверное, устал, голова слегка закружилась, - субдьяк только сейчас разглядел кресты, выбитые золотом на груди в ткани накидки. Сосчитал. Получилось восемь. Оказывается, bellator Christi весьма непростой воин! С двенадцатью убитыми импурами могут и в епископы посвятить! Восемь уже есть, осталось не много.
Видя легкое замешательство нового подчиненного, капеллан успокоил: