Инфракрасные откровения Рены Гринблат
Шрифт:
«Не исключено… — соглашается Рена. — В этом нет ничего смешного — только боль. Ужасно, когда мужчина хочет заняться с вами любовью, а у него ничего не выходит. И я говорю не о стариках, а о людях в полном расцвете сил, которые по какой-то причине ослабели. Они тормозят, хандрят и все время ноют. И таких очень много. Неудачников. У одних не встает, другие слишком быстро… облегчаются».
Рассказывай, — просит Субра.
«На днях мы обсуждали проблему с Керстин. Я предположила, что мужчины получают в койке куда меньше удовольствия, чем хвалятся. Она ответила, что все непросто — ответственность ведь на них, на их бедном… дружке. Приходится быть на высоте, иначе… Иначе тебя сочтут жалким. А уж если женщина начнет над ним насмехаться, он больше ничего не захочет. В такие
Так было и с Азизом. Он много месяцев только наслаждался моими ласками. Его мать Айша сделала все, чтобы помешать ему стать мужчиной. Она до четырнадцати лет брала сына с собой в хаммам. Однажды возмутилась кассирша: “Так не полагается! Мальчик уже взрослый и должен мыться с мужчинами! — Айша искренно изумилась: — Да что вы такое говорите! Он мой милый малыш!” Она обняла Азиза, прижала его лицо к своей пышной груди. Неделя за неделей Азиз оказывался в самой гуще мясистых женских тел. Он созерцал груди, с проступившими венами и огромными сосками, похожими на хищные коричневые солнца, жирные ляжки и ягодицы в растяжках, тучные животы, дрожащие, как студень, толстые шеи и спины в потеках хны… Опыт тем более травмирующий, что все остальное время женские телеса скрывались под длинными, в пол, платьями, шарфами и платками — так, чтобы ни волосок, ни пяточка не были видны.
Я знаю, о чем говорю, Айша однажды взяла меня с собой в баню. Непривычный жест, этакий шаг навстречу с ее стороны, доказывающий, что она очень старалась преодолеть животную неприязнь к невестке, чьи возраст (на пятнадцать лет старше ее сына), внешний вид (андрогин!), корни (иудео-христианские) и манеры (мягко выражаясь, бесстыдные) во всем противоречили образу жизни жены, о которой она мечтала для любимого младшего сыночка… Впрочем, в глубине души она все еще надеется, что я каким-то чудом исчезну, а Азиз привезет с родины предков юную покорную девственницу и женится на ней. Ну так вот, было воскресенье, мы обедали у нее, она сообщила, что собирается в хаммам, и спросила: “Хотите тоже пойти?” Ну как тут откажешь как тут откажешь как откажешь?
Ох уж эта мне помывочная экспедиция! Хуже пикника в Диснейленде с детсадовской группой! Одни только приготовления заняли больше часа. Нужно было собрать три кошелки — полотенца, халаты, хиджабы, носки, жесткие банные рукавицы (массажные), бабуши, хну, расчески, щетки, кремы, шампуни, пилочки для ногтей, пемзу… “Ну что, готовы? — Нет! Недостает апельсинов для небольшого послебанного перекуса. — Уверяю вас, Айша, мы прекрасно обойдемся без апельсинов! — И речи быть не может!” По дороге она остановила машину — ну да, Айша отлично водит — у бакалеи. “Проблемы?” — спросила я. И моя будущая свекровь смущенно призналась, что ничего не может купить сама, потому что в кафе напротив сидят арабы. Я обалдела. Вечером Азиз объяснил мне: “Она вдова, мужчины не должны видеть вдов”. Я едва удержалась, чтобы не вякнуть: “С каких это пор мужской взгляд олицетворяет собой пенис, одетая женщина — все равно что голая, а если мужик глядит на бабу, даже издалека, даже на обмотанную тряпками, это все равно, что изнасилование? С каких пор женщины опускают взгляд, отрекаются от права на взгляд, отводят взгляд, притворяются, что у них вовсе нет взгляда, и все для того, чтобы мужчины могли воображать, будто только они имеют право смотреть, видеть, брать и понимать? Вы боитесь, что они увидят? Что именно? Я отказываюсь отводить взгляд, опускать глаза! Я — смотрю! Знаешь, каким был мой первый самостоятельный поступок? Я украла камеру и научилась ею пользоваться: наводить, щелкать, рассматривать в лупу, увеличивать, печатать, размножать…”
Вот так и получилось, что я — пропащая, поскольку неверная, то есть почти шлюха, — пошла и купила два кило апельсинов, но на деньги Айши, она ведь меня пригласила. Хаммам напоминал ад. Горячий пар моментально обжег нос и горло, но самый большой ужас на меня навел вид женщин, которые безостановочно намыливались, терли себя мочалками, намазывались кремами… Я не понимаю, как можно четыре часа обрабатывать свое тело! Очень скоро меня затошнило — так бывает всегда, если я не могу снимать. Я вспомнила одалисок, которых так любили писать ориенталисты XIX и XX веков, об этих загадочных сладострастницах в банях, и спросила себя: а почему,
собственно, никто не изображает мужские тела, расслабленные отдыхом и беседой? Вот что я сделаю: переоденусь мужчиной, заряжу инфракрасную пленку и в мужской день пойду фотографировать в хаммам!»Проблемка, — шепнула Субра. — Будет трудновато замаскироваться под голого мужчину…
«Даже в женский день я не осталась незамеченной. Меня раздражало, что все посетительницы пялятся на мое аномально белокожее худое тело. Я несколько раз вежливо повторила: “Нет, спасибо, уверяю вас, не стоит! — Стоит, стоит…” — Айша сначала извела на меня остатки хны (не пропадать же добру!), а потом, под предлогом священного долга гостеприимства, оплатила мне радикальный гоммаж. Я попала в мясистые лапы другой людоедки, она уложила меня на спину и начала энергично натирать грубым черным мылом, сдирая кожу с груди, бедер и ягодиц… Через десять минут мучительница отпустила меня — красную как рак и разъяренную. Я понимала, что, если задержусь хоть на минуту, случится беда, и простилась с Айшей под предлогом деловой встречи, лишив себя — ха-ха! — последних этапов строгого ритуала первого одевания в джеллабу с поеданием апельсинов, — и уползла в комнату отдыха.
Несколько женщин трещали без умолку на арабском французском, выщипывая друг другу брови, делая прически и маникюр. Красивая мамаша поддразнивала сына лет четырех или пяти: “Эй, малыш, пойди-ка сюда… — Он упрямился, дулся, не желал подходить. — Так, значит, ты у нас теперь взрослый? И гордый? Я больше не твоя подружка? Что? Как ты сказал? Ха-ха-ха! — Она повторила слова мальчика подругам. — Я ему: мы больше не друзья, — а он: Мне плевать! — Все дружно хохочут. Женщина бросает взгляд на пиписку сына и восклицает: Глядите, глядите, говорит, что не хочет, но любит меня! — Дамы умирают со смеху”.
Ну вот он перед тобой, один из красавчиков мачо 2020 года. Ему тоже будет очень трудно заниматься любовью с женщинами…»
Субра понимающе кивает.
«Древняя история ахиллесовой пяты, — сказала я Азизу после третьего или четвертого фиаско в постели. — Чьей пяты? — В “Илиаде” мать Ахилла, богиня Фетида окунает его в священные воды бессмертия, держа за пятку… И он погибает, когда сын Приама, царя Трои, попадает стрелой в эту самую пятку. Мораль истории: все мужчины уязвимы в том месте, за которое их держала мамаша. В твоем случае это член. — Смешная пятка! — Ты не представляешь, у скольких мужчин пятка находится в этом месте.
Высказавшись, я приложила массу усилий, чтобы оживить упрямую “ахиллесову пяту” Азиза, но понадобилось еще много долгих месяцев, прежде чем она ожила и расцвела…»
Рена отворачивается от шедевра Микеланджело и оказывается нос к носу с «Марией Магдалиной» Донателло.
Maddalena[81]
Она прекрасна, эта вытесанная из дерева непокорная женщина с обнаженным чувственным телом, спрятанным за завесой длинных волос…
Мария Магдалина молится и плачет, сложив руки. Слезы струятся по щекам. Она сожалеет о прежней жизни, это очевидно. Клонится к земле и рыдает, омывает слезами ноги Христа и вытирает их волосами. Слезы текут, брызгают, льются ручьями на ступни прекрасного молодого иудея. Волосы, слезы, губы, благовония — все для ног Христа. «Прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много[82]».
Моя любимая фраза этого красавца, так рано покинувшего наш мир, — признается Субра.
«Я с самого начала предпочитала Марию Магдалину Деве Марии. На взрослых девственниц у меня аллергия, будь то Афина, мать Тереза или Жанна д’Арк. Всякий раз, думая о множестве улиц, зданий, кварталов, городов и деревень, рек и гор, носящих имена святых, то есть девственников и девственниц, считавших физическую любовь грязной и порочной и тем самым унизивших ее, о тысячах детей (в том числе моем брате), чье доверие обманули священники, обделенные любовью, о миллионах убитых доблестными целомудренными рыцарями христианства, я бледнею, меня трясет от ярости. Что за жалкая личность, этот святой Павел, ничтожество, слабак!