Инфракрасные откровения Рены Гринблат

Вот так из халтурной терапии родилось мое призвание фотографа.

Мы с Джошем Уолтерсом продолжали видеться и очень друг другу нравились. В основном ходили по кафе, а о том, что делали в туалетах, я умолчу. Джошуа обучил меня многим позициям — на первый взгляд совершенно членовредительским, но от этого не менее возбуждающим. Я была девочка ушлая и конечно же не могла не обратить внимания на то, что перед самым оргазмом доктор резко заводит мне руки за спину и больно сжимает запястья, как будто хочет надеть наручники. Много позже я вспоминала его науку. Я ценила наши беседы и начинала влюбляться по-настоящему».

Почти невозможно не полюбить человека, поведавшего вам о своих детских горестях, — задумчиво произносит Субра.

«Через год доктор Уолтерс развелся и устроил бальный вечер на крыше дома, чтобы отпраздновать великое событие. Он позвал всех друзей и знакомых, но моя мать отказалась идти — она дружила с теперь уже бывшей женой Джошуа и сочла идею праздника моветонной. Мы с Симоном отправились в гости вдвоем. Курс терапии пройден, так почему бы дочери не составить компанию отцу? Звучит вполне логично, так ведь? Вообще-то нет. Я до сих пор пытаюсь понять, зачем Симон так поступил. Хотел усыпить подозрения Лизы?

Джошуа открыл нам дверь, успев порядком набраться, увидел фотоаппарат, висящий у меня на шее, засмеялся и провозгласил: “Отличная идея! Вы можете заработать состояние, снимая разводы, мадемуазель. Принято фотографировать свадьбы, а ведь это так банально! Все свадьбы похожи, а разводы уникальны, незабываемы и гораздо более драматичны! Доверьте мне альбом вашего расставания! Ссоры с битьем посуды, дележ детей, книг, мебели и кухонной утвари, мрачные часы ожидания в предбаннике у судьи, астрономические суммы, потраченные на адвокатов…”

Мы с Симоном хохотали до слез…

Праздник был в разгаре: ярко-розовое июньское небо, бразильская музыка, восемьдесят развеселых гостей, море сангрии. Когда мы с Джошуа танцевали очень-очень откровенную самбу и он положил мне руку намного ниже талии, Симон промолчал. Я тоже не возмутилась, заметив его более чем тесное общение с незнакомой девушкой. Полноватая блондинка в мини-юбке цвета фуксии и босоножках на шпильках не останавливаясь гладила моего отца по спине ярко накрашенными коготками и не стесняясь ласкала его под рубашкой. В ту ночь никто ни в чем себя не ограничивал, люди не обращали внимания на окружающих, целовались, лизались, а кое-кто, кажется, успевал по-быстрому перепихнуться. Я ликовала — отец признал меня взрослой. Но на душе у меня скребли кошки, ведь он обманывал маму у меня на глазах.

“Человеческой расе предстоит много работы над собой, — сказал он очень серьезно, когда мы в четыре утра возвращались домой. — Собственничество и ревность — пережитки древних времен, эпохи неолита, когда мужчины взяли в свои руки “размножение” и изобрели нуклеарную семью, чтобы было легче управлять своими владениями и передавать их наследникам по закону и без лишней крови. В наше время это явный пережиток прошлого, затесавшийся между освобождением женщин, легализацией развода и контрацепцией… Надеюсь, ты предохраняешься? — Да, папа. — Ладно. Это хорошо. — Как ее зовут? — Сильви. — Она из Квебека? — Да. Сильви — билингв, работает секретаршей в университете, а по вечерам ходит на театральные курсы. Она удивительное существо. — Вот как… — Давай больше не будем об этом говорить, ладно? — Конечно, папа”.

Лиза считала Сильви одной из коллег мужа, которая иногда звонила ему домой, чтобы решить неотложные административные вопросы. Я разделяла с отцом его секрет, и мы по молчаливому уговору скрывали от мамы важную сторону нашей жизни. В каком-то смысле это напоминало взаимный шантаж: у каждого на руках был козырь, способный разрушить игру другого. Невероятно, с какой легкостью мы вляпались в это мошенничество. Так продолжалось почти год. Я даже подружилась с Сильви, мы обсуждали, как лучше предохраняться. Я принимала таблетки, Сильви, чтобы не наградить меня сводным братом или сестрой, пользовалась колпачком. Не понимаю, как мы могли думать, что это не кончится катастрофой?!»

Что происходит? — вскидывается Субра. — Почему сегодня утром ты вдруг вспомнила эти замшелые истории и так переживаешь?

Рена не знает. Фотоаппарат ей не помощник — в музее запрещено снимать, — и осколки воспоминаний терзают мозг. На какое бы произведение искусства она ни смотрела, задвижки открываются, выпуская на волю чувства, и никакая сила в мире не способна их сдержать.

Она идет в следующий зал.

La Scultura^[88]

Здесь выставлены горельефы Андреа Пизано, маленькие мраморные доски с изображениями Музыки, Живописи… Они застывают перед Скульптурой.

Сетчатку обжигает изначальная сцена, главная сцена, прилипчивая сцена.

Мастер по мрамору обнимает мраморное тело. Скульптор плоти держит в объятиях тело из плоти. Скульптор в ярости наносит удар по мраморному телу. Пигмалион танцует с Галатеей. Я танцую с твоим другом. Донателло целует Марию Магдалину. Ты целуешь мою подругу. Мария Магдалина заливает слезами ноги Христа. Камилла Клодель плачет на ноги Родена. Роден ваяет Камиллу Клодель. Твой друг целует меня. Твой друг бьет по мрамору. Я рыдаю над ногами твоего друга. Ты в бешенстве бьешь своего друга.

Предначертанный, роковой 1976 год. Мне шестнадцать лет, Сильви — двадцать. Симон — диссертацию он не закончил — опубликовал несколько вполне приличных статей о медицинском применении ЛСД. Джошуа Уолтерс стал главой психиатрической службы своей больницы. Их обоих пригласили на коллоквиум «Разум и мозг» в Лондон. Даты мероприятия совпали с пасхальными каникулами.

Что, если мне поехать с ними? “Потрясающий шанс для нашей дочери увидеть Европу!” — воскликнул Симон, и Лиза ничего не заподозрила. Не знаю, как объяснить слепоту моей матери, скорее всего, она была слишком занята своей работой, своей борьбой, неисчислимыми несчастьями множества беременных, заразившихся сифилисом, обдолбанных, изнасилованных проституток и жертв инцеста, которые семь дней в неделю, двенадцать месяцев в году брали штурмом ее кабинет. Симон сказал жене часть правды, надеясь, что ее она проглотит: организаторы зарезервировали за ним и Джошуа два двойных номера в гостинице, они поселятся вместе, я займу вторую комнату, а билет стоит не так уж и дорого! Мама рассеянно кивнула, выписала чек и отправилась на заседание суда.

Сильви присоединилась к нам в аэропорту Монреаль-Мирабель. Джошуа оплатил ее билет. Нас почему-то ужасно насмешила эта деталь, и мы выпили в баре, чувствуя себя отчаянными пройдохами.

В Лондоне наши кавалеры трудились в поте лица, а мы два дня наслаждались прогулками по английской столице. А ночью… Ах, ночью… Под покровом темноты происходит много такого, что нельзя понять и не стоит обсуждать. Не знаю и не хочу знать, чем занимались Симон и Сильви в номере 418. Не помню, как мы с Джошуа общались в номере 416, но думаю, что все развивалось стремительно, потому что утром третьего дня я оказалась притороченной к кровати (веревки он привез с собой), голой, с завязанными глазами, а Джошуа, тоже голый, хлестал меня ремнем. Я знала, почему добрый доктор так поступает, понимала, что лично против меня он ничего не имеет. Просто у него было тяжелое детство…»

Понимаю, — говорит Субра. — Мама все время уходит — свяжем ее, чтобы не могла сдвинуться с места!

«…и я согласилась. “Ах ты моя ненасытная!” — сказал Джош, и я кивнула. Так оно и было: я жаждала познать взрослый мир — до дна и без прикрас. Промежутки между ударами были неравными — от пары секунд до нескольких минут, — и я не могла подготовиться. В основном Джош попадал точно по ягодицам, но иногда плохо прицеливался, и боль от ударов по спине и ногам оказывалась почти невыносимой. Один раз я не сумела сдержать крик, и моя судьба совершила крутой поворот.