Инфракрасные откровения Рены Гринблат
Шрифт:
Все мои друзья покатываются со смеху, узнав адрес дома, куда переехали мы с Азизом: улица Анвьерж[83]. Я пока не выяснила происхождение этого названия. “Можно лишить девственности, а как насчет того, чтобы вернуть?” — спросила я Азиза в тот день, когда мы подписали договор аренды и он напомнил, что подобную операцию делают, в том числе во Франции: врачи работают иголкой, сшивают плеву, и девушки выходят замуж нетронутыми».
Значит, Азиз снял для вас квартиру? — Субра разыгрывает удивление.
«Он это планирует, — отвечает Рена и спешит продолжить рассказ, меняя тему. — А скажи-ка мне, дружок, — спросила я как-то вечером, когда он ласкал мое лицо легкими, как касание крыльев бабочки, поцелуями. — Правоверные, которые погибли во имя Аллаха, попадают в рай и получают в награду за самопожертвование девяноста двух девственниц. А что дают женщинам?
Мария Магдалина — шлюха, но она почему-то вдруг напомнила мне о матери.
Нет, мама не была порочной женщиной, но защищала в суде проституток и работала с этими клиентками на дому, так что ее тоже часто причисляли к развратницам. Неудивительно, что тридцать лет спустя я сделала выставку «Дочери и сыновья шлюх», объездив двадцать стран, потратив сотни пленок и задав тысячи вопросов. Чаще всего проститутки рассказывали о том, какие уязвимые люди их клиенты, и изливали мне душу как психоаналитику. Короткие, но регулярные и заранее оговоренные встречи по раз и навсегда заведенному ритуалу: один говорит, другой молча слушает, горизонтальная позиция снимает все запреты. “Клиент платит нам, — сказала мне одна роскошная чернокожая девушка по вызовам из Нью-Йорка, — за право снова стать маленьким мальчиком, крошкой-тираном: говорить, а не слушать, брать, не отдавая. Потом, если мужчина не торопится, он может произнести удивительные слова, выдать такое, чего не скажет никому другому. Иногда клиент разнюнивается, даже плачет, и я начинаю понимать, каким он был в детстве. Утешать слишком активно не стоит, иначе вернется презрение'*.
Вся сверхдоходная индустрия порока, зарабатывающая миллиарды долларов на продаже псевдодевственниц, удовлетворяет не непреодолимую тягу мужчин к женщинам, а желание держать их на расстоянии. Где бы ни занимались любовью мужчина и женщина — на киноэкране, в роскошном отеле или жалкой комнатенке, — посыл остается одним и тем же: делай то, что я говорю, не угрожай мне, не подавляй меня, не крови, не беременей.
Мало кто из моих собеседниц-проституток произносил слова желание и наслаждение, но все говорили о деньгах, поэтому на моих фотографиях кэш виден крупным планом: купюры переходят из рук в руки, их кладут в карман, припрятывают, к ним питают страсть. Проститутка зарабатывает на жизнь себе и близким. Продавая тело, женщина девять раз из десяти думает о сумме, которая поможет ей стерпеть клиента на себе и в себе. Она видит не рожу кряхтящего мужика, а лица родителей, детей или любимого и надеется вернуться к нему, разбогатев. Иногда деньги попадают в роковой оборот, в дьявольский круг сутенер — наркотики — койка. Дурь помогает терпеть профессию, приносящую деньги, их отбирает сутенер, который снабжает наркотой. Так живут пропащие женщины.
Мой проект был более чем спорным и парадоксальным: я вознамерилась через фотографию, искусство мгновения, вытащить своих героинь из затянувшего их тяжелого настоящего, отсюда решение снимать каждую вместе с детьми. Почти все проститутки носят в бумажнике или косметичке фотографию любимейшего на свете существа, сына или дочери, ради которых они сдают внаем тело, как старый дом. Я снимала женщину, потом увеличивала фото ребенка и соединяла их воедино: два лица одного размера, но детское — расплывчатое, призрачное из-за увеличения.
Я все детство наблюдала за проститутками, которые являлись в наш дом с одним или несколькими малышами, поэтому, услышав впервые на лекции по психологии в Университете Конкордии, что между понятиями “мать” и “шлюха” существует антиномия[84], не смогла удержаться от смеха…»
Рена отрывается от «Магдалины» и переходит в другой зал.
Cantona[85]
Посетителей здесь, к счастью, немного, и она надолго застывает перед чудом — канторией работы делла Роббиа[86], камнем, превращенным в мелодию. Горельеф изображает группу мальчиков: одни поют, другие играют на музыкальных инструментах. Они не ангелы, не херувимы, а настоящие живые подростки, каждый со своим лицом. У одного сильно выступает кадык, у другого озорной взгляд, у третьего длиннющий нос, а у четвертого пробиваются усики…
Скрипач похож на ее брата Роуэна.
«Слова, которые поют эфебы, безусловно чисты, — говорит она Субре, — но
делла Роббиа заставляет нас понять, что голоса у них ломаются, а в чреслах пробуждается желание. Они поют хвалу Всевышнему с мыслями о пышных ягодицах булочницы, что естественно в их возрасте. Священник смотрит на них с кафедры, роняя слюну. Он в смятении, но пытается скрыть недозволенные чувства. То же самое происходит с Богом, наблюдающим за этой сценой по спутниковой связи».Приехали! — смеется Субра — Все они боятся: Господь — священника, тот — своих хористов, психоаналитик — пациентку, отец — дочь. Рассказывай.
«Сначала была похвальная заботливость. Симон Гринблат испугался, что дочь дрейфует куда-то не туда, и послал ее на консультацию к психиатру — великому и нескладному Джошуа Уолтерсу — светилу, который работал в одной из самых больших монреальских больниц. Доктор Уолтерс был человек очень занятой, но сразу согласился принять дочь друга. “Насчет терапии будет видно, давай начнем с диагноза…” У девушки — то есть у меня — были следующие симптомы: нервозность, клептомания, бессонница, агорафилия[87], моменты отрыва от действительности».
Что такое агорафилия? — спрашивает Субра.
«Я хорошо себя чувствовала только вне дома, в толпе.
Доктор Уолтерс понравился мне сразу. Ровесник моего отца, сорокалетний мужчина с крупными руками, большими ногами и прекрасным чувством юмора. И тело у него было тоже мужское. К концу первого сеанса он принялся хвалить мой ум, после второго выразил восхищение моей красотой, а когда закончился третий, обнял и начал гладить по спине, плечам и лбу. Прощаясь, он коснулся дрожащими губами моих губ. Решающим стал четвертый сеанс. Я лежала на кушетке, милый доктор пристроился сверху и начал ерзать. Он сопел и постанывал, его лицо раскраснелось от желания. Пятый сеанс увенчался частичным раздеванием, и мы смогли, с помощью рук и ртов (ученые бывают ужасно наивными, доктор Уолтерс считал меня девственницей и не собирался отмывать кровь со светлой обивки своего дивана) доставить друг другу райское наслаждение. Отдышавшись, мой психотерапевт объяснил, что больше не любит жену: она скучная, говорит только о курсе акций на Бирже и школьных успехах детей, — что никогда раньше так себя не вел, что потерял голову, что влюбился с первого взгляда: — Ты возникла, как чудное видение! — Да-да, ученые тоже бывают жутко банальными. — Надеюсь, ты на меня не в обиде, и умоляю, не приходи больше на прием — никогда! Нужно найти тебе другого терапевта, лучше женщину. Ведь любой другой врач-мужчина не устоит перед искушением. Ты простишь меня, малышка? Я всего лишь слабый самец, у меня нет сил сопротивляться твоей чувственности».
Любой пятнадцатилетней девушке льстит, когда ее называют женщиной, да еще и чувственной, — важно замечает Субра.
«Я не должен был к тебе прикасаться! Проклинаю свои руки! — Он начал лупить себя по ладоням, а я со смехом умоляла: — Перестаньте! Я вам запрещаю! Эти руки доставили мне столько удовольствия! — Добрый доктор со взлохмаченными волосами, без пиджака, в мятой рубашке, со съехавшим в сторону галстуком и раскрасневшимся от смущения и вожделения лицом, был ужасно мил. Я так и лежала на кушетке, а он стоял на коленях у меня между ног. — Я не буду у вас лечиться, но мы ведь сможем встречаться в городе? Хоть иногда? Пожалуйста! — Я разгладила указательным пальцем три вертикальные морщины, пересекавшие его лоб. Наступила долгая пауза. — Вы серьезно? — спросил он дрожащим голосом. — Вы правда этого хотите? — Мой отец очень вас уважает, — успокоила я пожилого любовника, радуясь перемене ролей. — Нет ничего плохого в том, чтобы выпить кофе и поговорить, ведь правда? — Конечно, детка, надеюсь, в кафе я сумею держать себя в руках. Хотя… не уверен! — Я не хочу, чтобы вы вели себя хорошо! — Я скорчила лукавую гримаску, мы дружно расхохотались. Привели себя в порядок — великий спец по безумию и маленькая сумасшедшая — и расстались».
Родителям я ничего не сказала и по четвергам, во второй половине дня, продолжила наслаждаться свободой: бродила по городу, наблюдала жизнь, пожирала ее глазами, воровала в магазинах косметику, шмотки, диски, книги, однажды украла транзистор, а венцом “уголовной” карьеры стал фотоаппарат. Первый в моей жизни. Случилось это, как сейчас помню, в маленькой лавочке на углу улиц Сен-Лоран и Сент-Катрин… Выходит, он давно стал частью моей судьбы, святой Лоренцо, попросивший своих палачей, чтобы они прокрутили вертел, когда живьем поджаривали его на костре. А прекрасное тело Екатерины превратили в кровавое месиво с помощью машины, состоявшей из четырех колес с шипами и острыми зубьями, вращавшимися против часовой стрелки. А критики еще осмеливаются называть меня извращенкой! Меня, которая так чтит человеческое тело!