Инфракрасные откровения Рены Гринблат

Бедняги не виноваты в том, что возбуждаются! Со времен кроманьонцев их пиписка запрограммирована вставать всякий раз, когда они видят самку, их гонады напрямую подключены к сетчатке глаз. Я считаю, что мужчины легко обошлись бы без подобной связки, от нее одни страдания! Это мне объяснил Алиун на концерте Фелы Кути^[65] в Дижоне в 1993 году. В тот момент, когда несравненные супруги певца затанцевали, повернувшись спиной к публике (чтобы избежать ревности, Фела женился на всех, и двадцать семь красоток стали мадам Кути; через некоторое время нигерийские власти решили покарать певца за борьбу с режимом, и члены правительства изнасиловали всех его жен и старенькую маму, а потом выбросили их из окон, но это случилось после дижонских гастролей), Алиун шепнул мне на ухо сдавленным голосом: “Черт, сейчас сдохну!” Никогда не забуду его побагровевшее лицо! Спереди танцовщицы казались почти неподвижными, едва заметно двигались только бедра и плечи, но со спины зрелище было офигительное: попки под жемчужной бахромой дергались — вверх-вниз, вверх-вниз — в ритме неистового афробита. Теперь я понимаю: мужчинам, этим хозяевам мира, нестерпима мысль, что они не властны над «узловой» частью собственной анатомии. Их нервирует, что она способна по собственному желанию вставать по стойке смирно, и по своей воле отказывается функционировать, когда это совершенно необходимо. Именно поэтому мужчины имеют обыкновение цепляться за предметы, никогда не теряющие раз и навсегда обретенной формы: пулеметы, медали, кейсы, почести, доктрины. Им нестерпима мысль, что женская плоть управляет ими на расстоянии. Они пугаются, приходят в бешенство, но тело неизбежно их предает. Мужчины не могут контролировать себя — и табуируют женское тело…»

— Как насчет Старого моста? — спрашивает Ингрид.

— Отличная мысль! — одобряет Симон.

Ponte Vecchio^[66]

К сожалению, в тот же момент та же отличная мысль пришла в голову десяткам туристов: все хотели сняться у позолоченного закатом Старого моста.

«Флорентийцы, — думает Рена, — наверняка считают нас нелепыми болванами. Какая банальщина! — вздыхают горожане. Они неправы: каждый из нас сделает этот снимок частью своей личной истории. Вы только посмотрите на того молодого азиата! Он залез на парапет, пристроил “Никон” на одну из опор моста и не глядя отступает назад, чтобы в кадр попали и он, и мост. Кто этот парень? Откуда он приехал?»

Как это печально, — качает головой Субра, — владеть навороченной камерой и не иметь человека, которому можно было бы улыбнуться…

Они возвращаются на набережную Корсини и идут вдоль реки. За Старым мостом встает почти полная луна, теплый воздух восхитительно свеж. Увы, насладиться мгновением невозможно: под мостом нет ни одной скамейки, чтобы посидеть и поговорить о вечном. Зажатые между машинами и прохожими, они двигаются гуськом и выглядят ужасно глупо.

— Смотри! — оживляется Симон. — Напоминает переплетенные ноги сатира!

Шум машины прохожие толчея толпа контузия… Рена останавливается и оборачивается взглянуть на декоративную кованую балюстраду, ограждающую набережную.

— Вообще-то похоже. — Она кивает. — Интересная стилизация.

Рена догоняет отца и Ингрид.

— Если это колени, — не успокаивается Симон, — то что тогда это, как вы думаете?

Шум машины толчея толпа контузия… Рена снова останавливается, оборачивается и видит «выпуклость» между «коленями».

— Папа! — возмущенно восклицает Ингрид.

Что они могут ответить?

— Ну… да!

Ты этого хотел? Доволен? У тебя есть такая же?

Рена стискивает зубы.

Она шагает и смотрит на луну. Почти полную, почти чистую.

Вот и Старый мост, единственный из флорентийских мостов, как написано в Синем путеводителе, не пострадавший от рук немцев.

Рена решает пропустить этот абзац, чтобы не наводить Ингрид на тему Второй мировой войны.

— Он великолепен, правда, папа? — восклицает ее мачеха.

— Старинные кварталы на обоих берегах реки были заминированы, — продолжает читать Рена, — все разрушенные здания восстановили, но аутентичными они уже не выглядят.

«Еще как выглядят, — мысленно возражает она, — так что спасибо тем, кто не пожалел сил».

Ее старики в трансе.

Иллюзии — гениальная вещь, не так ли, Данте?

Piazza della Signoria^[67]

Симон потрясен до глубины души.

— Невероятно! Здесь свирепствовал Савонарола!

— Кто это? — спрашивает Ингрид.

— Я уже говорил тебе утром — монах-фанатик.

— Ах да, конечно!

— Приближается время обеда… Как насчет ужина в настоящем ресторане?

Удивительно, но они нашли такой ресторан. Зал, обшитый старыми деревянными панелями, белые скатерти, седовласые официанты.

— Красное или белое?

— Я больше не пью, — вздыхает Симон.

— Совсем?

— Ни капли.

Он не ограничивается констатацией факта, решает «войти в детали».

— Алкоголь несовместим с лекарствами, которые я принимаю для успокоения сердца, укрепления нервов и борьбы с депрессией.

Симон, отгибая пальцы, перечисляет препараты, Ингрид ему суфлирует. Он подробно описывает дозы и пропорции, взаимодействие химических элементов, подбор сетки, экспериментирование, побочные эффекты на выбор: сонливость/бессонница, заторможенность/возбуждение, просветления/помрачения рассудка, головокружение, тахикардия, панические атаки.

— Ну ладно, — говорит Рена. — Тогда воды?

— Воды…

Для себя и Ингрид она заказывает бутылку «Вальполичеллы»^[67].

«Этот ставший трезвенником мужчина — тот же самый человек, вместе с которым я в семнадцать-восемнадцать лет лечила мигрень ЛСД?»

Рассказывай, — просит Субра…

«Вот увидишь, это чертовски здорово, — говорил он, ставя Скрипичную сонату Баха и доставая то, что надо от Тимоти Лири, — маленькие квадратики из промокашки. Мы клали их под язык и спокойно ждали прихода. Минут через сорок узор на обоях начинал медленно колыхаться в такт музыке. ^[68]

Сегодня, тридцать лет спустя, я почти забыла наши психоделические странствия. Помню, как мы радовались бутерброду с ветчиной, как изумлялись, обнаружив его, помню знакомое, но экспоненциально усиленное сочетание вкусов и текстур. Окорок, масло, хлеб, горчица, салат-латук… каждый ингредиент казался квинтэссенцией, абсолютом совершенства. Помню, как бурно набегала слюна. “Невероятно! — восклицали мы тогда. — Обычно глотаешь, не разбирая вкуса. Думаешь: а не съесть ли мне сандвич с ветчиной? И — хоп! Да-да, алле-хоп!” Мы могли двадцать минут обсуждать выражение “алле-хоп!”, как будто речь шла о философском камне.

Однажды, напробовавшись волшебного зелья, я любовалась красотой неба, и Симон вдруг заявил: “Голубой не существует. — Как это? — Объективно, голубого цвета во вселенной нет, он существует только в мозгу некоторых млекопитающих, чья сетчатка улавливает длину волны, испускаемой солнцем. — Ясно, — ответила я, — для несуществующего цвета он очень даже неплохо выглядит на сегодняшнем небе!”

Мы долго дружно смеялись.

Фраза I am feeling blue^[69] мгновенно приобрела трагическое звучание.