Инфракрасные откровения Рены Гринблат
Шрифт:
Моя вина…»
Естественно, — соглашается Субра. — Разве есть что-то, в чем ты не виновата?
«Все случилось из-за одного-единственного вскрика. Отец услышал, встревожился, оторвался от тела любовницы, ворвался в наш номер, оценил происходящее, и у него перегорели предохранители. Он вырвал ремень у совершенно дезориентированного Джошуа и начал лупить друга, вопя, как одержимый. Его услышали горничные, сообщили портье, а тот вызвал полицию. Я ничего этого не видела, потому что глаза у меня были по-прежнему завязаны, зато все слышала и сделала соответствующие выводы. Ученых арестовали за совращение несовершеннолетних, и они провели весь день под арестом в комиссариате. Нас с Сильви определили в центр содержания малолетних преступников. Отпустили нашу скандальную
Неужели «Газет»[89]опубликовала фотографии на первой полосе? — шепотом поинтересовалась Субра.
Из музея Рена выходит «в кусках».
Belvedere[90]
Кошмарный проход по Старому мосту. Ингрид и Симон цепляются друг за друга, тащатся медленно. Толпа такая плотная, что Рена на мгновение теряет их из виду и сразу пугается: вдруг отцу или мачехе стало дурно?
Почему Симон решил, что Джошу не подобает бить меня ремнем, а сам он может пороть Роуэна? В ударах ремнем по заднице безусловно есть нечто душеспасительное и одновременно поучительное. Наказание отучает гадких мальчишек поджигать шторы в своей комнате, а юных прелестниц… не знаю, чему она учит их, но последнее время меня занимает один вопрос: возможно, доказать любовь друг к другу очень просто, если развлекаться взаимной поркой?..
Они перебрались невредимыми на другой берег Арно и зашли в «Борго Сан-Якопо» подкрепиться сандвичами в снэк-баре.
Ингрид делится своим удивлением: все ювелирные лавки на мосту торгуют одним и тем же товаром — серебряными украшениями.
— Не понимаю, — горячится она, — они же сами раздувают конкуренцию, и это никому не выгодно!
Рена не знает что ответить.
— Отдохнем немножко? — спрашивает Симон.
В Садах Боболи[91] они находят свободную скамейку на солнце. Удача? Как бы не так — Симон и Ингрид решают рассказать Рене медицинскую эпопею одной из своих хороших знакомых. Описание болезни потихоньку портит пейзаж, и в конце концов красота — пруд с кувшинками, бронзовый Нептун с трезубцем в руке среди фонтанов, позеленевший от воды и прожитых лет, но все еще восхитительно мускулистый, — отступает под напором рассеянного склероза.
Рена не выдерживает. Говорит, что хочет поснимать цветы, и быстро удаляется в сторону Фортецца-ди-Санта-Мария[92] в Сан-Джорджо-дель-Бельведере.
«Ну почему я так ненавижу разговоры о болезнях? Против самих недугов я ничего не имею (почечная недостаточность Фабриса научила меня почтению к человеческому телу со всеми его слабостями и силой), но зачем о них говорить?! Почему людям так нравится рассказывать о своих бедах посторонним, которые вынуждены слушать, хотя помочь не в состоянии? Я никогда так не поступаю, впрочем, у меня нет проблем со здоровьем…»
Одна есть, — перебивает ее Субра. — Бессонница.
«Верно. Всю жизнь спала, как бревно, а на пороге сорокалетия — нате вам… Тьерно, когда ночевал у меня, ужасно расстраивался. Страшно, наверное, когда твоя мать среди ночи выползает в коридор, бледная, с покрасневшими глазами. “Знаешь, мама, — сказал он однажды, — бессонница лечится! — О нет, спасибо, предпочитаю держаться от психиатров подальше. — Я тебя к ним и не посылаю… Сходи к иглоукалывателям”.
Он рассказал, что мать его преподавателя музыки Пьера Матерона училась акупунктуре в Индонезии, берет не слишком дорого и творит чудеса. “Серьезно, мама, тебе стоит попробовать…”
Забота сына очень меня тронула, и я договорилась о встрече с Керстин Матерон».
Одно из лучших решений за всю твою жизнь! — восклицает Субра.
«Докторица встретила меня на пороге кабинета, здороваясь, энергично пожала руку. На вид я дала ей лет пятьдесят, крепко сбитая, невысокая, со смеющимися ореховыми глазами. Белокурые, с примесью седины, волосы обрамляли
широкое доброе лицо с высокими скулами и смешным острым носом.Такие лица не скрывают от окружающих, что миллионы раз улыбались и хмурились, не думая о морщинах. Я сразу поняла: она — мой человек.
Керстин открыла папку и начала задавать очень точные вопросы: Чем болели? Где и когда родились? Так вы канадка? Я ждала неизбежной фразы — У вас совсем нет акцента, а ведь у канадцев он прелестный! Для квебекцев это вдвойне обидно: они предпочитают, чтобы их не называли канадцами, и считают (как жители Средиземноморья и беррийцы), что это парижане говорят с жеманным акцентом. Мадам Матерон не оскорбила мой слух банальщиной, из чего я вывела, что она по рождению не француженка, и это сделало ее еще симпатичнее. Я всегда предпочитала би- и амбилингвов, почему и живу в Бельвиле, где двуязычие — правило, а не исключение, а головы прохожих полны французских фраз, цитат, выражений, пословиц, песен. И других идиом — на вьетнамском и арабском, турецком и курдском, немецком, английском и кхмерском (камбоджийцы здесь не редкость)… Мне трудно общаться с людьми, не сомневающимися в собственной идентичности только потому, что им известно точное место их рождения. — “А вы?”—поинтересовалась я со свойственной мне дерзостью. — “Шведка”, — коротко ответила она.
Доктор положила два пальца мне на запястье, чтобы посчитать пульс, и я вдруг почувствовала себя на удивление спокойно. “Тринадцать ударов за десять секунд — прекрасно. Когда начались проблемы со сном?”
Я сказала, что привыкла работать по ночам — вне дома или в своей темной комнате, что не испытываю потребности лечь, дать отдых телу, что ловлю кайф, зная, что квартал спит, а я впитываю порхающие по улицам сны других людей. Я перехожу от увеличителя к ванночкам. Встаю, сажусь. Гашу и зажигаю свет. Возбужденная, но полностью собранная, я рассматриваю кадры через лупу и восхищаюсь всякий раз, когда изображение проявляется, даже если результат мне не нравится. (Это вам не пиксели, истинные немцы! Alles ist immer in Ordnung![93]) Напоминает любовь — она всегда прекрасна, даже если ничего не вышло. Я люблю гладить пальцами бумагу, которую достала пинцетом из ванночки, она живая и гладкая, как брюхо рыбы, которую только что вытащили из реки. Потом я опускаю снимок в закрепитель, долго его полощу, вешаю на стену, изучаю. И начинаю все с начала, немного иначе, например укрупняя деталь одной части, не слишком выпячивая другую… Я способна работать двенадцать часов кряду, не чувствуя усталости. Ночное время туманно, расплывчато и бесконечно, в нем как будто нет минут, а днем оно словно бы состоит из солдат, сомкнувших ряды… Но с некоторых пор, стоит мне лечь и проспать часа два, как невесть откуда заявляются кошмары и выбрасывают меня, совершенно разбитую, на дневное побережье.
Я разделась до кобальтово-синих кружевных трусиков и легла на медицинский стол Керстин Матерон. Она изумилась моей худобе и поинтересовалась, нормально ли я питаюсь. “Вообще-то да, но в этом году мои сыновья живут у своего отца, а для себя одной мне готовить не хочется”. Доктор протерла спиртом мою кожу и начала уверенно, но нежно втыкать тонкие иголки в щиколотки, бедра и шею, продолжая разговор теплым мелодичным голосом. “В этом вы похожи на большинство людей. Даже я, с тех пор как овдовела, готовлю, так сказать, первобытную еду: достаю из морозилки стейк семги, кладу его в тарелку, поливаю белым вином и на три минуты сую в микроволновку. — Сомневаюсь, — сказала я, — что у первобытных людей были такие печки. — Вы правы, — ухмыльнулась Керстин, — да и как бы они ими пользовались”».
Рена улыбается, вспомнив давнюю шутку: в тот день ее сердце раскрылось навстречу доктору Матерон, в тот день на свет появились первые робкие ростки дружбы. Теперь, пять лет спустя, они неразлучны.
Вдохновленная красотой открывшейся панорамы, Рена набирает номер Азиза, попадает на автоответчик и оставляет послание: «Люблю тебя, хочу тебя, схожу с ума без тебя, без тебя мне не хватает меня! Только представь, мне сейчас показалось, что у статуи Нептуна рассеянный склероз! Ох, любимый, если бы ты был здесь! Мы бы хоть посмеялись, а может, удалось бы пообжиматься за каждым памятником… Обожаю тебя. Думаю о тебе».