Инфракрасные откровения Рены Гринблат
Шрифт:
Однажды ночью она сказала Керстин: «Ты красивая женщина и вполне можешь нравиться мужчинам!» — а на следующий день мужественная вдова, имевшая всего трех или четырех торопливых любовников, сначала замечательного, потом заболевшего мужа и долгий «переход по пустыне», опасливо присела к компьютеру.
Рассказывай, — говорит Субра.
«Керстин, конечно, взяла псевдоним, научилась отфильтровывать остряков-самоучек, психопатов, озабоченных и в конце концов, к шестидесяти годам, познакомилась с доброй дюжиной любовников и пережила с ними интригующие, читай — невероятные, даже на мой пресыщенный вкус, — приключения. Всем этим мужчинам от сорока до семидесяти лет, большинство женаты, откровенничают
— В последние дни мне стало немного лучше.
— То есть? Что значит — немного?
— Ну, поход по афганским горам с тридцатикилограммовым рюкзаком за плечами я вряд ли осилю, но с постели уже встаю. А ты?.. Бедная моя, ты что, плачешь?
Глупо, но Рена в ответ качает головой, хотя Керстин ее не видит.
— Значит, все плохо, как ты и боялась…
— Да… — сипло произносит Рена.
— Милая, мне так жаль… Давай, сделай несколько глубоких вдохов, как я учила…
— Спасибо, Керстин.
— А что у тебя с Азизом?
— С ним тоже все нехорошо. Мы не разговаривали два дня.
— Наверное, он сейчас не вылезает из редакции?
— Так и есть.
— Бедная моя… Ничего, ты переживешь плохой момент, все устаканится».
L’amore[181]
Шуршание шин по гравию: вернулась Гайя. Рена выходит из своей комнаты.
— Что будем делать?
Симон, травмированный криками дочери, тихо отвечает, что предпочел бы посидеть дома.
— А вы с Ингрид отправляйтесь…
— Как скажешь, — отвечает Рена.
— Ну нет, папа! — протестует Ингрид. — Я тоже останусь. Отдохнуть немного — хорошая идея. Мы в последние дни столько всего увидели…
— Как скажешь, — повторяет Рена.
Итак, они не увидят ни Вольтерру, ни Сан-Джиминьяно. Ну и что?
Снизу доносится веселый голос хозяйки:
— Tutto bene?[182]
— Si! Si! Molto bene![183] — отвечает Рена.
День тащится дальше.
Рена устраивается у открытого окна, открывает книгу. Следующие четыре часа до нее через стенку временами доносится абсурдистский диалог отца и Ингрид.
— Мы не написали ни одной открытки, если не сделаем этого сейчас, рискуем вернуться в Монреаль прежде, чем они дойдут до адресата!
— Хорошая мысль, беремся за дело. Куда ты их положила?
— Они были у тебя! Подожди, я поищу… Все равно
придется переуложить чемоданы…— Где устроимся? В тени холодно, на солнце жарко…
— Я не взял шляпу!
— Сходить за ней?
— Не стоит, сядем в тенечке.
— Какие возьмешь? Ладно, давай мне остальные.
— С кого начнем?
— Составим список.
— Первым делом дети… и внуки.
— Адрес у них один, незачем тратить марку.
— Как скажешь…
— Идем дальше. Дебора… Нет, потом!
— У меня сосет под ложечкой!
— Надо же, у меня тоже!
— Попросим Гайю приготовить нам легкую закуску? Она могла бы принести ее сюда.
— Конечно, подставим второй столик.
— Сейчас спрошу… Эта женщина слишком много говорит, это так утомительно! Я и половины не понимаю…
— Значит, ты пишешь Дэвиду?
— Нет, лучше ты. Возьми «Давида» Микеланджело. Общий вид, хорошо? Не отдельную часть тела…
— Ха-ха-ха!
— Помнишь адрес?
— Наизусть не помню…
— Ну и ладно, подарим открытку, когда вернемся.
— Фреде подойдет колокольня Машен-Шуэтт?
— Хорошая мысль. Я беспокоюсь о Фреде. Неизвестно, помогло лечение или нет.
— У Марси, кстати, тоже была операция.
— Да, на той неделе… Нужно было связаться с ней…
— Ничего, она знает, как сложно звонить из-за границы…
— Посмотри на холмы! Какая красота…
— Они великолепны!
— Дома сейчас тоже, наверное, очень красиво.
— Я сделаю снимок?
— Давай…
— Где фотоаппарат?
— Наверху, в красной сумке…
— Скажи солнцу, пусть не шевелится!
— Ладно, а ты захвати для меня свитер.
— Замерзла?
— Немножко.
— Может, вернемся в дом?
— Давай… Я отнесу чашки на кухню.
— Будь осторожен, здесь ступенька!
— Ой-ёй, спасибо, что сказала!
Они любят друг друга.
Куда подевался Азиз?
Рена хватает фотоаппарат, выходит в сад и начинает снимать окружающую ее красоту. Гайю, несущую свет людям, несмотря на траур и одиночество. Ореховые деревья, смоковницы, огород, последние цветы осени. В черно-белом варианте получится великолепное торжество серого цвета.
Гайя говорит, говорит, улыбается, понимает Рену с полуслова.
«Она бы поняла, — говорит Рена Субре, — если бы я могла объяснить, если бы мой итальянский был на высоте. Я уверена — Гайя поняла бы, что я сделала это не специально, вылетело само собой. Слово, простое слово “Сильви”, имя Сильви, такое красивое имя, лес… Как? — спросила мама. — О чем ты? Сильви не было с вами в Лондоне! А я молчала молчала молчала в ответ, и тогда… Гайя поняла бы, что я не хотела, что сделала это не нарочно, вырвалось само собой, это случилось через несколько месяцев после путешествия в Лондон, я описывала маме блошиный рынок Портобелло — она их обожала — и винтажные платья. Мы с Сильви их мерили и так веселились! — Что? — Пауза. — Прости прости прости, нет нет нет, ее там не было, конечно, не было… Растерянность, смущенный лепет, краска стыда заливает лицо… Я поняла по глазам мэтра Лизы Хейворд, что катастрофа неизбежна. Я не хотела, ничего этого я не хотела, произошла ошибка, так бывает, правда, Гайя? Я… это из-за меня… по моей вине… непоправимой, неизбывной… слово “Сильви” отняло у меня…»
Caos[184]
Шесть часов. День идет к концу с обжигающе-острой нежностью. Рена сделала больше ста снимков. Симон и Ингрид насладились сиестой. Осталось придумать к этому дню вечер…
— Я не хочу, чтобы вы снова ради нас стояли у плиты, — говорит Рена Гайе. — Мы найдем симпатичный ресторанчик в городе.
— Очень удачно! — радуется Гайя. — Сегодня я принимаю друзей.
— А… Benissimo[185].