Инфракрасные откровения Рены Гринблат
Шрифт:
— Оно и видно, что ты американка! — прошипел Ксавье, знавший, что канадцы ужасно не любят, когда их ассимилируют с южными соседями. — Тебе свойственна глупая наивность этой нации, американцам недостает культуры, глубины знаний, они плохо знают историю. Они поверхностны и вызывающе невежественны, и, если бы ты хоть чуточку больше читала, знала бы, что обрезание, в основном и главном, гигиеническая мера. По статистике, обрезанные гораздо менее уязвимы для болезней, передающихся половым путем.
Ксавье помолчал и вдруг рявкнул в полный голос (к нам кинулись шестеро темнокожих охранников!):
— До чего же ты убогая, мать твою!
— Сам такой! — прошипела я. — До недавнего времени ста процентам мальчиков, рождавшихся в Америке, делали обрезание!
Нет, у нас ничего бы не вышло…
Через несколько лет у меня
— Африканец любого вероисповедания не человек, если не обрезан! — заявил он.
На сей раз у меня имелся убойный аргумент:
— Мы не можем поступить так с малышом, не подвергнув процедуре его старшего брата Туссена!»
Мать кидается на помощь сыну. Снова… — шепчет Субра.
«Верно. В два года малыш вполне справляется с пипи-кака и будет справляться сам несколько десятилетий, а потом ему может снова понадобиться помощь — как Эдмонду, мужу Керстин. Но матери рядом не окажется… Она отступает, отворачивается, освобождая ребенку пространство для роста. Потому что так нужно. (Забавно, что в борделях по всему миру развратники до сих пор заново изобретают скатологическое[169] колесо… а покорные и отчаявшиеся шлюхи пожимают плечами, закатывают глаза и за хорошую плату терпят взбрыки взрослых толстых дяденек.) Мальчик растет… и вот… и вот — это естественно… Она знает, что ее сын вырос, и, не произнося этого вслух, предполагает, что те места, которые она когда-то мыла и посыпала тальком, заросли волосами… Она предполагает, что, как и все юноши пубертатного возраста, он мастурбирует и предается фантазиям… Меняя постельное белье, она не удивляется, заметив на простыне то, что французы зовут картой Франции, китайцы — картой Китая, русские — картой России, а канадцы — картой Канады (ей неизвестно, называют ли это японцы картой Японии — слишком много вокруг островков, Аргентина, длинная, как селедка, тоже вряд ли вызывает подобную ассоциацию). Она запрещает себе даже предполагать, какие фантазии могут посещать ее сына: гомосексуальные, гетеросексуальные, зоо-, скато- или некрофильские. Желания мальчика — его личное дело, она отворачивается, держаться на расстоянии — ее священная обязанность. Со взглядами и прикосновениями родительницы к гениталиям сына, которые однажды сделают из него отца, покончено навсегда. Впрочем, иногда она с восторгом представляет, как сын — казалось бы, совсем недавно маленький человечек, укрывавшийся в ее объятиях, — оплодотворит какую-нибудь молодую женщину, и на свет народится новое поколение семьи, и другая мать пройдет ее путь. Так случается всегда и со всеми: просыпаешься утром — а дедушка стал прадедушкой, мать — бабушкой, сын — отцом».
— Рена? Ты здесь, Рена?
— Я не понимаю… Почему…
— Почему он сам не сообщил тебе?
— Да.
— Наверное, побаивается. Три дня назад он прислал мейл, ответа не получил и забеспокоился.
— Понятно… Я сейчас и правда слегка… оторвана от мира. Живу где-то в середине пятнадцатого века.
— Но о событиях в департаменте Сена-Сен-Дени все-таки слышала?
— Ты о смерти двух ребят?
— Это послужило спусковым механизмом. Молодежь на грани, в любой момент могут начаться беспорядки. Я подумал, что подобные сюжеты всегда снимаешь ты.
— Так и есть, Алиун, но я не вездесуща!
— Эй, не злись!
— Извини. Я вернусь через три дня и наверстаю, не сомневайся.
— Я никогда в тебе не сомневался, Рена.
— Скажи Туссену, что… что я…
— Конечно скажу и передам твои поздравления. Удачного окончания отпуска.
Гайя ждет ее на кухне, она в фартуке, на губах улыбка:
— Хорошо спали?
Да, она хорошо спала, хотя проснулась в изменившемся мире.
Гайя наливает Рене кофе и объясняет, где какое варенье.
— Все домашнее, — говорит она, — даже хлеб.
«Блеск! — думает Рена. — Эта женщина возвела домашнее хозяйство в ранг искусства. Я никогда не видела ничего подобного, она окружает заботой весь мир, сажает, сеет, собирает урожай, готовит, работает в саду, собирает букеты, варит варенье и радуется, что может обеспечить постояльцам la dolce vita.
Ей теперь столько же лет, сколько Ингрид.И Лиза, не уйди она в тридцать семь, была бы их ровесницей.
Странно оказаться старше собственной матери. Ты понимаешь, мама, что превратилась в мою младшую сестру?»
— У вас есть дети? — спрашиваю я Гайю.
— Дочь. Она живет в Милане… Зато у меня трое внуков! — Женщина снимает с холодильника рамки с фотографиями и показывает Рене. — А у вас?
— Два сына. Уже взрослые.
А вот фотографий нет. Она фотограф, но не держит при себе банальных снимков Туссена и Тьерно. А почему, собственно?
Ты отказываешься от простого женского счастья… — жеманным тоном, передразнивая Ингрид, говорит Субра.
«Я хотела бы показать Гайе мальчиков, какими они были прошлым летом (сейчас уже изменились), рассказать, что Туссен, мой старший, работает учителем с особыми детьми, у него роман с Жасмин, она его коллега — веселая, живая — и скоро подарит ему ребенка…»
Ничего этого Рена не говорит — слушает хозяйку гостиницы, кивает и угощается вареньями.
Гайя включает радио и начинает мыть посуду под кантату Баха. Когда последние звуки музыки затихают, раздается мужской голос — низкий, монотонный, навязчивый.
Рена ежится.
— Может, найдете другую станцию?
— Ма perche?[170]
— Я… и священники…
Гайя непонимающе хмурит брови, и Рена вовремя прикусывает язык. Ох уж эти мужские голоса! В любое время дня и ночи, с балконов, кафедр, аналоев и минаретов всего мира они имеют право обращаться к нам с речами, надоедать поучениями, упрекать… Но хотя бы не на наших собственных кухнях! Заменим их Бахом!
Гайя благоразумно выключает радио, идет в гостиную и ставит диск с «Бранденбургскими концертами», снимает фартук, надевает красивую шляпку и говорит по-итальянски:
— К десяти часам я иду на мессу в деревню. Вернусь к полудню, вы еще будете здесь?
— О нет! Конечно нет. Spero que по![171]
Гайя выдает Рене связку ключей: эти — от ворот, эти два — от дома, ослепительно улыбается и уходит.
«Слава богу, мой антиклерикализм не сделал ее менее любезной.
Бах…»
Субра делает «ироническое лицо», и Рена начинает оправдываться.
«Ладно, ты права, не я бросила Алиуна — он ушел, хлопнув дверью.
Я сделала глупость — в кои веки согласилась встретиться с одним из любовников в Париже. Ясу был фотографом, мы познакомились в Токио, на выставке, устроенной на самом верху башни Мори[172]. “Да он мой близнец!” — подумала я, увидев этого мужчину. Молодой, хрупкий андрогин, черноглазый, черноволосый, одетый во все черное, он фотографировал с абсолютной сосредоточенностью. Сначала я приняла его за женщину — мне хотелось, чтобы это оказалась женщина, настолько сосредоточенная на своей работе, чтобы не замечать моего присутствия. Поняв, что это мужчина, я возжелала быть им или — в крайнем случае — раствориться в нем. Через час мечта сбылась, и я узнала, как нежны и деликатны его руки с длинными тонкими пальцами, как прекрасна его гладкая золотистая кожа и немыслимо изящно тело, но поняла и другое: Ясу — маленький принц и… совершенно ненормальный извращенец. Кроме себя, Ясу любил только свою молодую породистую собаку по кличке Изольда. Женщин он обнимал очень крепко — чтобы грубее оттолкнуть, укладывая в свою постель, “пользовал” — и обливал холодным презрением. Работы Ясу напоминали его самого. Он делал жесткие, прекрасные и пугающие снимки городских пейзажей целиком из острых углов, в них сопрягались слепящий свет и глубокий мрак. А еще эпатировал публику сверхрафинированной порнографией.
Иногда человека притягивает его противоположность, кошмар, невозможное: именно так я оказалась в объятиях Ясу. Когда он позвонил и сказал, что прилетел в Париж на одну ночь и просит провести с ним несколько часов в гостинице до вернисажа, я засомневалась. А потом наплевала на свой принцип “парижской моногамии” и кинулась к нему. Мы занялись сексом на кровати размера кинг-сайз в пятизвездочном отеле, а сука Изольда в приступе бешеной ревности (позже я над этим серьезно задумалась) методично изничтожала мою валявшуюся на полу одежду. Шмотки Ясу она не тронула!