Иркутск – Москва

— Угу… Да, не при чем. Так, к слову пришлось… Ну, здравствуй, дорогой. Извини, если что вдруг грубо и не по манерному будет… Но ты, вроде как, и не во хмелю вовсе?

— Заметили, наконец? Не прошло и два года-с?

— Так. Стрелки не переводи. И чтобы все точки над буковкой «И» расставить, раз уж ты у нас весь вечно трезвый и такой эмоциональный, выслушай спокойно, что я тебе сейчас скажу. А дальше — как сам решишь, так и будет.

— Я весь внимание, милостивый государь.

— Да, хватит мне выкать уже, Всеволод Федорович. Я, понятное дело, тебе неприятен, но с тобой в одной лодке по гроб жизни не по своей воле оказался. А эти… экспериментаторы хреновы, вообще считали, что ты уцелеешь не как личность, а как набор рефлексов и память, без эмоций и прочих охов-ахов. Как наработанные функции или набор данных на харде. Понимаешь, о чем это я?

— Нет. Мне для осмысления Ваши эти «функции» и «данные» недоступны. Исключительно Ваша живая мысль.

— Понятно. Хреново тебе. Сочувствую. Только поменяться местами не могу. По двум причинам. Первая, если бы и захотел, ни черта я в этой науке о переносах сознания все равно не смыслю, да и технических устройств, позволяющих это делать тут, в начале двадцатого века, нет. Как бы господин Фридлендер, который угодил в Лейкова, не обещал свою установку воссоздать в Питере, брешет он, как Троцкий. По глазкам его хитреньким все понятно.

И вторая причина. Даже если бы захотел и мог, все равно бы этого не сделал. Но не потому, что мне в твоей тушке зело понравилось. Все-таки, плюсом десяток годков, это ощутимо, согласись. Только проблема не в этом. И даже не в том, что тебе в моем мире жить всего-ничего оставалось, об этом ты уже знаешь из нашего с Василием толковища… А проблема в том, как ты отпущенное тебе время провел. Но об «успехах» этих твоих в кавычках, рассказывать не хочется. Слишком у Вас душа ранимая, Всеволод Федорович, для каперанга Российского Императорского флота и флигель-адъютанта.

— А кто такой этот господин Троцкий?

— Так, козлина одна… Короче, Всеволод Федорович. Буду откровенен, хотя ты и так мысли мои читаешь… Только или мы с тобой сегодня укладываемся спать друзьями и единомышленниками, или я бросаю пить, к чертовой матери! И все наше оставшееся на двоих время ты просидишь в каменном мешке с окошком на стенке напротив параши, без права переписки и с глухонемым надзирателем. Мне это долбанное раздвоение личности нафиг не сплющилось, оно обычно в палате №6 заканчивается, в компании с Наполеонами и Цезарями. А мне на полном серьезе за Державу обидно.

— Вы и в правду на такое способны, любезный Владимир Петрович?

— В смысле, на такое зверство по отношению к моему самому ближнему? Или Родину спасать?

— Я, вообще-то, про выпивку.

— Угу… Значит, юморим-с?

— А что мне остается? Или, может быть, мне в ножки упасть… Вам? — холодно осведомилось Альтер-эго, — Надеюсь, Вам понятно, почему такого никогда не произойдет?

— Стало быть, жить в мире и согласии мы не желаем… Мы унижены и оскорблены этим хамоватым, похотливым юнцом из будущего. Он, правда, выиграл для России войнушку, которую вы, хроноаборигены, талантливо прокакали, да так, что в итоге страну довели до трех революций и всеобщего братоубийства. Но это все фигня! Главное, кто с моей женой спать будет… Поистине чудовищная проблема. Стоящая путевки в психушку… Охренеть, не встать!

Я Вас не пугаю, Всеволод Федорович. Я Вам честно и откровенно заявляю: рулить нашей общей судьбой намерен я. Ныне и впредь. Не только потому, что первенствую над Вами, так сказать, «технически», в общей тушке. Но и потому еще, что Вы своей судьбой прямо-таки замечательно порулили после ультиматума адмирала Уриу. А вот останется ли у Вас право совещательного голоса или нет, сие полностью от Вас зависит.

— И опять сплошное «Я, Я, Я…» Гордыня-с, молодой человек. Смертный грех. Высоко взлетите, больно будет падать.

— А кто сказал, что я идеален? Тем более для вашего века условностей, приличий и кастовых предрассудков? Вовсе нет. И многому был бы рад у Вас поучиться, но понимаю, что Вам это без интереса.

— Господи… Какой еще совещательный голос!? Как именно — поучиться? Вы тут… в моей голове, то есть, уже больше года, но так ничего и не поняли, касаемо моего состояния? Да, если бы у меня было время и возможность переживать все безрассудства и пошлости, Вами моим именем и телом творимые, я бы давно лишился рассудка! Чем все это закончилось бы для Вас лично, и для спасаемого Вами Отечества, понятия не имею.

— Э… Как это?..

— Да, вот так-с… Напугал он меня одиночкой в черепной коробке! Вам разве не понятно до сих пор, молодой человек, что моя душа и мой рассудок вполне нормально существуют, общаясь с вашими, лишь в состоянии жесточайшего похмелья? Вы удивлены? Возможно, что у Лейкова, Балка и Банщикова с их… с их конкистадорами как-то иначе. Но в нашем случае дело обстоит именно так. Все же прочее время я воспринимаю Ваши выходки как челюсть под кокаиновым дурманом выдирание зуба, или же как некий дикарь, опоенный шаманским зельем, который бездумно улыбаясь, позволяет уложить себя на жертвенник.

— Но, позвольте, Всеволод Федорович, ведь когда…

— Когда Вы творите уж полные непотребства, возможно, Вам даже слышен некий протест моей души. Но ни поменять что-либо в Ваших действиях, ни пережить по-человечески душевные муки от этого, я не способен… Лишь постфактум я могу Вами содеянное вполне осознать и Вам высказать, в такие моменты, как сейчас. А поскольку Вам от меня, по большому счету, все равно ничего не нужно, идея про трезвый образ жизни мне видится не пугающей, а спасительной. Возможно, что для нас обоих. По крайней мере, я смогу так дотянуть до нашего естественного конца, избежав умопомешательства, которое для Вас тоже плохо кончится. А уж потом, там, на суде Божьем, пускай наши души рассудят по справедливости.

Но все-таки… Прежде, чем мы закончим нашу содержательную беседу, позвольте поинтересоваться, что криминального я натворил в бытность на Вашем месте? А то все намеки, намеки… Не считаете уместным объясниться?

— Если Вам этого хочется, извольте. Вы вышли биться с японской эскадрой. Два вымпела против дюжины. Это было по-русски. Да! Это было геройство, которое оценили все. И свои, и враги, и нейтралы. А дальше… Практически не причинив урона неприятелю, Вы посадили свой побитый «Асамой» крейсер на отмель, чудом с нее сошли, и вместо продолжения боя до последней возможности, вплоть до тарана, настояли перед офицерами на возвращении на рейд, где и потопили «Варяга», а затем взорвали «Корейца». Крейсер японцы впоследствии отремонтировали и ввели в состав своего флота.

— Очевидно, дело было проиграно, раз прорыв не удался. Оставалось или покусать неприятеля, или спасти моих людей. Я выбрал второе тогда, и в подобных обстоятельствах выбрал бы сейчас. Это разумный и ответственный выбор командира. И это не позор, не капитуляция. А в то, что наша великая Россия, имея несравнимо большую армию, проиграет каким-то самураям Маньчжурию и Корею, я никогда бы не поверил. Мой корабль должны были поднять и восстановить после окончания войны мы, а не японцы… Чем еще Вы хотите меня укорить?