Иркутск – Москва

На память Петровичу внезапно пришел замыленный одесский анекдот. Две пожилые дамы в уютном дворике где-то на Дерибасовской обсуждают похороны супруга одной из них. И на вопрос о том, созналась ли подруга покойному перед смертью в женских прегрешениях, последовал такой вот ответ безутешной вдовицы:

— Нет, Сарочка. Что, ты! Естественно, ничего такого я ему не говорила… Хотя он, бедненький мой Мойшечка, конечно же, спросил перед концом: не изменяла ли я ему? Но я не сказала правды. Не смогла. Вдруг бы он выздоровел… после всего этого?..

Несомненно, идея корабля, чьи общие виды, планы, разрезы и сечения были так аккуратно и чисто выполнены молодым Костенко, возникла у Степана Осиповича вследствие одного весьма Памятного Петровичу разговора.

* * *

До выхода флота к Токио оставались неполных два дня. Ответственность давила, а суета и необходимость лично многое проверять и перепроверять, — а что делать? Обжегшись на молоке пару раз, будешь дуть на воду, — не только критически утомила, но и довела Руднева до конфликтности и излишней придирчивости. И как раз в состоянии «попала шлея под мантию», около семи часов вечера, ему доложили о срочном вызове в госпиталь к находящемуся во власти эскулапов командующему. Но когда Петрович с горяча высказал Дукельскому, что с посиделками на дорожку можно было обождать до завтра, флаг-капитан командующего с тяжким вздохом выдавил, почти прошептал:

— Мы боимся, что до завтра Степан Осипович может не дотянуть. Три часа сорок градусов. Очнулся на закате и попросил Вас прийти скорее. Очень просил…

— Что же так неладно-то? Из-за руки опять началось?

— Нет. Рана на ноге вновь сильно гноится. Лебедев с Кюном чистили почти целый час вчера после обеда.

— Понятно. Извините за резкость, Георгий Владимирович. Едемте. Только пару крайних распоряжений отдам штабным. Но не думаю, что наш Степан Осипович так просто сдастся. И мне же позавчера доктора докладывали, что угрозы гангрены больше нет! Прислужники Харона хреновы…

Макаров был в сознании, но неестественно бледен. В морщинках под глазами залегли темные круги, а сами они как-то неестественно, лихорадочно блестели. Совсем недавно сжигавший его внутренний жар отступил, но на висках все еще серебрились мелкие бисеринки пота, которые ему заботливо отирала сестра милосердия, тихонько вышедшая навстречу Рудневу, когда он заглянул в дверь палаты раненого командующего. Плотно притворив ее за спиной, молодая красавица, чьи роскошные, огненно-медные волосы были по большей части тщательно укрыты белым головным убором с маленьким красным крестиком, печально произнесла:

— Доктор Кюн попросил предупредить Вас, господин вице-адмирал: не более двадцати минут. Лучше — меньше. Врачи опасаются, что… — она вдруг запнулась, подняв на Петровича исполненные печали, удивительного, василькового цвета глаза, — Что следующего скачка температуры, не дай-то Господи, если он случится, Степан Осипович может не перенести. Настрадался. И сердце очень слабое.

— Понятно, столько дней уже горячка держится… Постараюсь. Но ведь я не знаю, зачем он меня потребовал?

— Позвал. Не потребовал, Всеволод Федорович. Возможно, проститься… — девушка со вздохом повернулась к нему спиной и медленно направилась к выходу из приемной. По тому, как вздернулись в сдерживаемом рыдании ее плечи, Петрович осознал, наконец, что дела у Макарова реально плохи.

«Господи! Ну, почему? Почему?.. Ведь шел же уже на поправку…»

Осторожно присев на стул возле маленького столика с какими-то медицинскими склянками, Петрович, как мог, деланно бодро, улыбнулся командующему:

— Добрый вечер, Степан Осипович. Как Ваше ничего?

— Рад видеть Вас, мой дорогой… А ничего… оно и есть — ничего. Эскулапы, похоже, ни черта не понимают, что у меня с ногой творится. Вчера опять ковырялись. Исказнили, живодеры… Ночью подумал, что Богу душу отдаю, так мне весело было… С утра — жар опять, до беспамятства. Верочке спасибо, сутки от меня не отходила, отпаивала… Как видите, с ее и Кюна с Лебедевым помощью, пока отбился от костлявой. Но, говорят, гноя вышло — стакан почти. Это совсем не радует…

— Да, полно-те Вам! Меня они уверяют, что скоро Вы на поправку пойдете, обязательно. И уже к нашему возвращению от берегов супостата, на своих двоих порхать будете.

— Всеволод. Не хорохорься, пожалуйста. Не знаю, доживу ли до вашего отхода. Не то, что до возвращения. Был бы я игроком — три к одному поставил бы, что на этом свете мы уже не свидимся больше…

— Ай, перестаньте глупости говорить! — всплеснул руками Петрович, понимая при этом, что скорее всего Макаров прав, — Все обязательно обойдется. Понятно, что температура и процедуры всякие Вас измучили, уколы, лекарство это новое, но раз температура скачет, значит организм Ваш борется, так что…

— Так что они, доктора мои разлюбезные, уже шушукаются меж собой про ампутацию. Выше колена. Этого я в нынешнем состоянии точно не перенесу… Такие дела, друг мой. Потому тебя и позвал. Не затем, чтобы ты докладывал в очередной раз, как и кто к походу и бою изготовился. В тебя я верю, ты теперь и борозды не испортишь, и вспашешь, как надо. Про «заделку» на «Орле» все знаю, инженеры доложили подробно позавчера. С десантно-высадочными средствами успели, по артиллерийской части прорех нет. Так что — Бог вам в помощь, в успехе вашем не сомневаюсь…

А вот в моем успехе есть сомнения. И серьезные…

— Но, Степан Осипович…

— Стоп, не перебивай, пожалуйста! Пока лихорадка отступила, и я в полном сознании, хочу тебя, Всеволод Федорович, об одном очень важном одолжении попросить. Для того ты и здесь.

— Не волнуйтесь, все будет исполнено, Степан Осипович.

— Вот и чудненько… Вон, у окна справа, на столике газетном, видишь бумагу и карандаши?

— Угу…

— Давай-ка, друг мой, садись к нему поближе. И сделай счастье покалеченному старику. Если вдруг не судьба нам больше встретиться… И не смотри на меня так! Ибо мы в равных условиях: меня эскулапы тут норовят зарезать, а у тебя впереди бой. Каких со времен Корфу русский флот не видывал. Только совсем в ином масштабе дельце. Знаю, что в боевой рубке не усидишь. А Япония вся молиться будет за то, чтобы удалось выпалить по тебе тою пулею или тем снарядом, которые по твою душу персонально отлиты. И Америка с Англией с ними…

Так что, набросай-ка мне, милый мой человек, эскизики тех корабликов, что станут основными классами во флотах лет через двадцать, через полвека, и в тот год, откуда вас четверых к нам занесло. И особенно — про оружие их. Размещение, общие принципы действия, возможности. Ведь правда сущая, что корабль суть самоходная плавучая платформа для его вооружения.

Если к тому времени, как закончишь, я еще в сознании буду, обсудим это. Потом ты всё это сожжешь. Здесь же. Вон в той печке. Ну, а если не буду… Значит, не судьба. Все равно сожжешь… И позови Верочку. Попрошу, чтобы не мешала работать или где-то по соседству пока тебя устроила. Но пока есть шанс, что я это увижу, из госпиталя ты не выйдешь. Договорились?

* * *

С одной стороны, желание Макарова было понятно. Даже находясь одной ногой на смертном одре, наш «беспокойный адмирал» не мог изменить своей пытливой, жаждущей любой новой информации в интересующих его сферах натуре. И естественно, жестоко корил себя за то, что из-за военной текучки не поторопился тотчас вскрыть кладезь бесценных знаний, коей несомненно являлся для него Петрович. И, понятное дело, сейчас он из последних сил пытался наверстать хоть что-то из упущенного.