Иркутск – Москва

«Интересно девки пляшут. И куда ты смылся, голубок мой сизокрылый? Да еще, со своей секретной объективкой от Васи? Ну-ка, полюбопытствуем, что ты тут накропал… Стоп. Что еще за чертовщина?! Ах, ты… желторотик, папиком не драный! Неврастеник хренов… — Строчки прыгали в такт дрожащим пальцам: „Ваше Сиятельство, милостивый государь Всеволод Федорович… Не имея иной возможности… во избежание… мне нет оправдания, как офицеру… не осмеливаясь надеяться, однако прошу Вас… для моей матери и братьев… дабы избежать возможности огласки…“ — ЧТО, МЛЯ!!? Что ты задумал, придурок недоделанный?! Может, об паровоз убиться? Ах, ты-ж, Анна Каренина в фуражке, долбанная!..»

Еще не понимая что делать и где искать потенциального суицидника, или уже не потенциального, Петрович, неуклюже взмахнув руками, вывалился в коридор, зацепив по пути носком ботинка за складку ковровой дорожки. И едва не вышиб во время исполнения пируэта из рук неторопливо приближающегося Чибисова поднос с дымящейся туркой, молочником, чайником и всей прочей ложечно-сахарничной атрибутикой. Судя по глазам остолбеневшего ординарца, принявшим на мгновение форму и размер блюдец из-под кофейных чашечек, балетное «па» в исполнении графа Руднева произвело на него неизгладимое впечатление. Вот только Петровичу было не до эффекта, ошарашившего благодарную публику почти до потери дара речи:

— Где!? Где он, этот дебил малолетний!?..

— Э… Дык?.. Какой…

— Где инженер Костенко, я тебя спрашиваю!?

— Не могу знать!!.. Только дверка в ихнюю каюту… в купе, значить… минут с десять, как хлопнула. У меня как раз кофий закипать начинал. Может, оне…

— Хлопнула? Это точно не выстрел был?

— Никак, нет-с! Этого не перепутаем. Точно — замок! Англицкой, с защелкой…

— Отставить поднос! Прямо на пол поставь. И — за мной!

Через пару секунд Петрович убедился, что дверь в купе Костенко действительно заперта изнутри. А еще через секунду плечо Чибисова первый раз врубилось в нее со всей подобающей моменту мощью и напором… Звякнули, посыпались где-то внутри стекла расколотого зеркала. После третьего могучего удара дверь явно подалась, выгнутая и потрескавшаяся. Оставалось лишь разок-другой добавить с ноги в замок и… И тут, где-то там, внутри купе, раздался грохот…

— Тихон, живее же!.. Вали ее, нах!!!

На производимый ими тарарам уже сбегались: Гревениц, Хлодовский, проводники вагонов…

— А-а-хх! Сука!!!

«Бу-бум…!»

Дверь с жалобным дребезгом отлетела в сторону, и добитая коленом Чибисова упокоилась на диване, поверх раскрытого чемодана и разбросанных в полном беспорядке предметов мужской одежды. Но весь этот бардак очень мало интересовал Петровича. Все его внимание было поглощено центральным персонажем открывшейся перед ним хаотичной картины. На полу, возле стола, в нелепой, и оттого страшной позе брезгливо отшвырнутой в угол капризным ребенком тряпичной куклы, в парадной форме, при кортике, валялось тело старшего помощника судостроителя Владимира Полиэвктовича Костенко. Лицо залито кровью. Глаза закрыты. Левая рука неестественно вывернута. На шее удавка из брючного ремня…

Глава 5

Глава 5. Дважды второе пришествие

Литерный экспресс «Порт-Артур — Москва», 24–26 апреля 1905-го года

Немая сцена длилась лишь мгновение. Замешательство в подобных обстоятельствах у людей, не раз побывавших в бою, если и возникает, то длится доли секунды… Где-то за спиной удаляющийся звонкий голос Гревеница: «Бегу к немцам, за врачом!» Хлодовский уже рядом: «Тут тесно очень. Нужно его в коридор, на ровный пол. Только аккуратно, чтобы шею, в случае чего, не повредить…» Но Петрович, памятуя истину «от Вадика» о том, что в любых экстренных ситуациях, когда тушка еще жива, но явно намерена свое бренное существование завершить, все решают первые минуты, даже секунды, отрезал:

— Ни в коем случае! Чем меньше кантуем, тем лучше. Кладем тут, между диванами. На спину. Тиша, Николай Николаевич, помогите-ка мне… Так. Петля не закусила, слава Богу. Хоть и инженер, однако того, что в литых кронштейнах случаются раковины, не предусмотрел.

— Сердце бьется. Правда, слабо и редко. А кровь — не страшно, вскользь ободрал надо лбом голову, по скальпу. Видимо об угол стола, когда оборвался.

— Понятно, асфиксия. Только бы шейные позвонки были целы. Николай, Вы буклет Банщикова по первой помощи хорошо проштудировали?

— Зачтено на «отлично», Всеволод Федорович.

— Добро. Тогда начинаем искусственное дыхание «рот в рот». Вы давите ему на грудину, я буду вентиляцию делать. Уж как-нибудь справлюсь, не волнуйтесь… Ну-с, начали! Некогда нам местами меняться…

Реанимация — занятие не для слабонервных. И не для слабосильных. Естественно, Петрович не относил себя ни к первым, ни ко вторым. Однако к моменту, когда Хлодовский радостно воскликнул: «Порядок! Он дышит, Всеволод Федорович!» Руднев успел едва не задохнуться от натуги физически, и почти потерял самообладание от накатывающих на него волн безысходности и самобичевания…

«Какой ты, в задницу, Макаренко?.. Нет, ты не педагог! Ты безмозглый и бесчувственный кретин, абсолютно неспособный понять, что может произойти, если юную, неокрепшую душу безжалостно припереть к стенке за свойственные возрасту глупости. Ты — ничего дальше кончика собственного носа не видящий, тупой чурбан, если не готов на "раз-два» отличить конченного циника, подонка, морального урода-террориста от идеалиста-молокососа, чье горячее юношеское сердчишко пламенеет болью за свою страну, за ее народ, а душа не желает примириться с несправедливостями, творящимися вокруг у всех на виду и на слуху.

А если можешь их различать, то знаешь: первого нужно «мочить в сортире» без прелюдий и лишних разговоров. Ибо этот готов идти к своим целям по трупам правых и виноватых, и не важно, много их или мало. А за второго надо сражаться. Драться изо всех сил. С ним самим, с его воспитанием, с комплексами и фобиями. Ибо первый — законченный враг страны и народа. А второй — ее достойный гражданин. Значит, твой долг — помочь ему выздороветь, очнуться от этой возрастной, радикально-нигилистической хвори. Убедить его, что настоящая катастрофа — это смута, мятеж и революция, беременная гражданской войной.

Тот самый, жадный до крови Молох, пожирающий самые светлые головы, пестующий подлых, маргинальных подонков, растлевающий души, ожесточающий сердца, поднимающий руку сына на родного отца, а брата на брата… И тем самым обессиливающий нацию, выжигая в междоусобице ее самый лучший, пассионарный генофонд. После чего она становится легкой добычей для соседей — конкурентов в борьбе за выживание на Шарике и… первейших спонсоров братоубийства в твоей стране. Ибо принцип «чем их меньше, тем нас больше» один из первых в «цитатнике мудростей» реальной внешней политики.

Ты ему это объяснил?.. Нет. Вместо этого ты дал ему прочитать то, что он воспринял, как неотвратимый приговор. Как приговор ему самому и несмываемое пятно позора на родне. Он был в шоке. И просто не понял, для чего Балк разложил по полочкам, расставив по ранжиру всю «степень и глубину» прегрешений перед российским государством некоего В. П. Костенко. Поскольку это самое государство, конкретно в твоем лице, Петрович, не показало молодому человеку, что несмотря на определенные отягчающие обстоятельства, видит в нем нечто такое, в чем оно серьезно заинтересовано. И за что готово побороться, даже поторговаться, а не просто тупо покарать по закону и выбросить обрубок в отвал…"