Иркутск – Москва

«Так. Возможно, я наговорил немного лишнего?.. А разве нагоняй они не заслужили?.. В какой-то степени, да. Но чтобы за это — так… Нет, пожалуй, я точно плесканул через край. Как с цепи сорвался. Стыдно Вам, товарищ адмирал, стыдно… Но, что сделано, то сделано. Возможно, кому-то оно на пользу пойдет. Ладно, займемся реанимацией юного джентльмена по второму разу.»

— Владимир Полтевктович, Вы меня хорошо слышите, надеюсь?

— Очень. Хорошо… Ваше сиятельство.

«Наверное, таким тоном отвечают надзирателю в камере смертников на сочувственное „До свиданьица…“ в тот час, когда за тобой пришли…»

— Прекрасно. А теперь очнитесь, пожалуйста. Я не прошу Вас забыть все, что мной было высказано в последние минуты. Но сделать скидку на то, что из-за Вашей утренней выходки у меня никаких нервов уже не осталось, Вы должны.

— Я понимаю, Ваше превосходительство.

— Угу… «Сиятельство… Превосходительство…» Понимает он, понимаешь… Так-так… Вы меня снова выбесить решили? Или что, Владимир Полиевктович?

— Никак нет… — Костенко наконец открыл глаза, в которых читались обреченность, тоска и какая-то мутная безнадега, от чего Петровичу вдруг стало не по себе: «Блин. Я, похоже, бедного парня так унасекомил, что ему реально жить не охота. От такой свистопляски становишься психопатом массового поражения. И, похоже, не ему одному досталось…»

— Очень хорошо, если так… Кстати, а Чибисов мой где?

— Вы его выгнали.

— К себе в купе?

— Нет. Вообще прогнали. Со службы. И отдали приказ убираться… к чертовой матери с поезда на первой же станции. Где доложить старшему воинскому начальнику, что он демобилизован Вашим приказом.

— Чушь какая-то. Мы нигде не вставали, пока я тут с Вами… разговаривал?

— Не помню… — Костенко тяжко вздохнул и выразительно хлюпнул носом.

— Ясно. Володя, Вы посидите здесь пока, подождите меня. Я скоро вернусь. Но не вздумайте мне своевольничать. Просто сидеть, ждать… очухиваться. Я ясно выразился?

— Так точно… Ваше… Всеволод Федорович.

— И поймите: Ваше второе пришествие в этот мир, не есть стечение обстоятельств, а промысел Божий. Ему и нам всем Вы нужны живым и здоровым. Но все вопросы и ответы потом. Мне многое Вам рассказать предстоит. А сейчас я Вас покину ненадолго. Надо перед Тихоном извиниться, уж ему-то точно ни за что досталось на орехи.

* * *

Когда Петрович в разобранных чувствах возвратился к себе после объяснения с Чибисовым, Костенко все также сидел на кресле в уголке купе. Лишь взгляд его трансформировался из потерянно-несчастного в вопрошающе-серьезный. Что не удивительно, с учетом некоторых подробностей адмиральского монолога на повышенных, которые граф Владивостокский уяснил из спутанных слов ординарца. Теперь их отец-командующий ощущал себя одновременно маргинальным дерьмом и без пяти минут пациентом психушки.

Потрясающе, какие дикие выхлопы может давать у недостаточно закаленной жизненными коллизиями натуры месяцами накапливающееся напряжение! Конечно, проще кивать на характер и сложившиеся обстоятельства. Но, возможно, дело в том, что по воле Зевеса или профессора Перекошина, Петрович в миг вознесся из протирающего штаны на гражданке «офиспланктона», пусть и с задатками неплохого программера, до командира крейсера? А затем, благодаря собственным авантюризму, патриотизму и еще какому-то «изму», помноженным на азарт детско-юношеского мореманства, угодил под адмиральские эполеты. Но… Но не пройдя перед этим главной школы любого стоящего флотоводца — многолетнего опыта подчинения и командования, от мичмана до капраза. Опыта службы, рутинной работы с коллективом людей, разных по положению и способностям, по мотивации, настроениям, по отношению к делу, к товарищам и к тебе.

Именно этот навык длительного, реального командования на палубе, порождает Нельсонов, Ушаковых и Макаровых. Для которых: «В море — дома!» Затянувшееся же конторско-штабное времяпрепровождение регулярно плодит самодуров, типа приснопамятного тезки Петровича, Зиновия Рожественского, встреча с которым в Питере ему еще предстояла. Но не она пугала, а то, что кое-что из манеры общения сего одиозного персонажа с подчиненными он только что с ужасом открыл в себе, любимом. Страшно подумать, что могло бы произойти, случись подобный нервный срыв на мостике в бою.

А момент, когда что-то подобное начинало накатывать в критической ситуации, был! И если бы не холодная, остзейская рассудительность Стеммана, когда разборка «Богатыря» с отрядом адмирала Катаоки близилась к кульминации, кто знает, как бы повернулось тогда дело? Тут вам не анекдотец про психанувшего хирурга, швыряющего свой скальпель и прочие железяки в разверстое чрево пациента с истерическим воплем: «Ничего не получается! Везите к терапевту!..»

Только сейчас, в свете неожиданного шизозакидона на ровном месте, до Петровича дошло, сколько нервов высосали из него война и ответственность за год с небольшим. Как внезапно выяснилось: он вовсе не Железный Дровосек из породы воинов, про которых говорят «кому война, кому мать родна». То, что постоянный стресс давил на психику лишь неполных пятнадцать месяцев, безусловно, его спасение и удача. Но и после такого, относительно короткого периода испытаний на излом, ему предстоит восстанавливаться. Возможно, долго. Возможно, медикаментозно… Тут и подумаешь, что творилось с душами и разумом миллионов обычных людей, кому война была отмеряна годами. Кому в нашей истории довелось пройти через страшные «пятилетки» мировых мясорубок.

Но на счастье Карпышева/Руднева, в момент первого душевного кризиса рядом с ним оказался Василий Балк. Точнее, подполковник Колядин. И заряда добротной командирской прочистки-прокачки мозга во Владике, после первого облома с Камимурой, Петровичу хватило чтобы «исполнить свой долг перед лицом неприятеля», как пишут в наградных немцы. Но пушки смолкли, и… батарейка села. С искренним удивлением он внезапно осознал, что вот сегодня, сейчас, уже ни за какие коврижки он не согласится встать на мостик супердредноута, чтобы повести российский флот в горнило битвы, типа мега-Ютланда. Что ему тупо осточертело кем-то, зачем-то командовать. И хочется свалить от всего этого, куда глаза глядят…

«Что это со мной, Господи? Перегорел? Сломался? „Война — дело молодых, лекарство против морщин“? Или просто нужен отдых, „привал“? Нет, с такими настроениями ты, Петрович, и „слона не продашь“, и с дядей Алешей не побоксируешь. А черкнуть пару строчек „по собственному желанию“, как пару раз ты решал проблемы ТАМ, тут не получится. Или, может быть, юзнуть старый, проверенный способ? Но тогда Руднева своего потревожу, нарвусь на очередной нагоняй от альтер-эго… Эх, плюнуть бы на все… да, вернуться в Иркутск? Ведь Наталья Ивановна там, их гастроль продлится еще неделю. Друг мой, Наташенька… как же я по тебе уже соскучился! Это просто звиздец какой-то! На людей бросаюсь…»

* * *

— Всеволод Федорович, Вам плохо?..

— Что?.. Кому? Мне плохо? — осторожный вопрос Костенко резко вывел Петровича из столбняка накатившей рефлексии, — Нет Володечка. Мне хорошо.

А про себя добавил едва не сорвавшуюся с языка цитату из школьного анекдота: «Мне плохо?.. Да мне звиздец!! Свинья проклятая…» — Если кто позабыл, это про Винни Пуха, рухнувшего с дуба, после расстрела Пятачком воздушного шарика и задницы алчного до меда медведя-воздухоплавателя — «Вот, скажи-ка на милость, как тебе теперь объяснять, что фраза „загнать клаву в анус без бизнес-геля“ несет в себе некий более высокий сакральный смысл, чем тот, что остался в ваших с Чибисовым головах? Кто же она такая, эта таинственная Клавдия? И на счет вазелина, вы, как пить дать, что-то совсем другое подумали…»

— Я должен перед тобой извиниться, Володя. Прости мне, пожалуйста, этот срыв. И забудь те резкости и глупости, ради Бога. Просто, похоже, нервы ни к черту…

— Всеволод Федорович, Ваше превосходительство… Это все — только моя вина! Что Вы…

— Подожди. Не переводи стрелки. Дай закончить мысль… Ты прекрасно знаешь, что на флоте у меня репутация либерала, если не без пяти минут, как демократа. И знаешь почему: да, я никому из подчиненных мне адмиралов и офицеров не позволяю относиться к унтерам и нижним чинам по-скотски. Не к ним, к людям, как к скотине безгласной, а — по-скотски. Поскольку такое поведение эпохи рабства или неолита, опускает культурного человека, русского офицера, на подлый уровень продавца и покупателя, что был на рынке невольников у средневековых хазар, османов или древних египтян.