Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

— Прочти еще раз, Лео, — сказал пятьсот девятый. — Чтоб уж больше не сомневаться. От какого это числа? Там дата есть?

Бергер зажег вторую спичку.

— Погаси свет! — заорал кто-то.

Лебенталь уже читал.

— Ну, какое число? — подгонял его пятьсот девятый.

Лебенталь все искал.

— Одиннадцатого марта 1945 года.

— Одиннадцатого марта. А сегодня у нас какое?

Никто не знал в точности, что сейчас — конец марта или уже начало апреля. В Малом лагере они перестали вести счет дням. Но они знали — с одиннадцатого марта уже сколько-то времени прошло.

— Дайте-ка мне взглянуть скорей, — почти крикнул пятьсот девятый.

Невзирая на боль, он переполз в тот угол, где, прикрывшись одеялом, держали зажженную спичку. Лебенталь посторонился. Пятьсот девятый впился глазами в клочок бумаги, прочел. Крохотный огонек гаснущей спички еле-еле освещал уже только заголовок.

— Прикури сигарету, Бергер, скорей!

Бергер упал на колени и успел закурить.

— Чего ты-то сюда приполз? — спросил он пятьсот девятого и сунул ему сигарету в рот. Спичка погасла.

— Дай-ка мне эту бумажку, — попросил пятьсот девятый Лебенталя.

Лебенталь дал. Пятьсот девятый тщательно сложил листок и сунул под рубашку. Теперь он чувствовал его кожей. Только после этого он затянулся.

— На вот, передай дальше.

— Кто там курит? — спросил арестант, давший спички.

— До тебя тоже дойдет. Каждому по затяжке.

— Не хочу я курить, — захныкал Аммерс. — Я сахару хочу.

Пятьсот девятый заполз обратно на свой лежак. Бергер и Лебенталь ему помогли.

— Бергер, — прошептал он, отдышавшись. — Теперь ты веришь?

— Теперь да.

— Я все-таки прав и насчет города, и насчет бомбежки. — Да.

— И ты веришь, Лео?

— Да.

— Мы выберемся, мы должны…

— Обсудим все это завтра, — сказал Бергер. — А сейчас спи.

Пятьсот девятый откинулся на лежак. У него кружилась голова.

Он решил, что это от сигареты. Маленький красный огонек, бережно прикрываемый ладонями, пошел блуждать по бараку.

— Вот, — приказал Бергер. — Выпей-ка еще сахарной водички.

Пятьсот девятый сделал глоток.

— Остальной сахар поберегите, — прошептал он. — Больше в воду не бросайте. Лучше обменяем на еду. На настоящую еду, это важней.

— У вас там еще есть сигареты, — прокаркал кто-то из темноты. — Давайте их сюда!

— Нету больше, — ответил Бергер.

— Нет есть. У вас точно есть. Выкладывайте!

— Все, что принесли, принесли вот для тех двоих, из карцера.

— Еще чего! Табачок на всех! Выкладывай!

— Берегись, Бергер! — прошептал пятьсот девятый. — Палку возьми! Сигареты мы тоже на еду обменяем. Лео, ты тоже следи!

— Слежу-слежу, не бойся.

Ветераны сбились в кружок. Вокруг уже слышались топот сбегающихся арестантов, ругань, проклятия, крики, удары, падения. На нарах тоже начиналась возня и шевеление.

Бергер выждал секунду. Потом набрал побольше воздуха и гаркнул:

— Атас! СС идет!

Шуршание, топот ног, тычки, стоны — и все стихло.

— Зря мы курить начали, — сказал Лебенталь.

— Это уж точно. Остальные сигареты хоть успели припрятать?

— Давно.

— И первую надо было сберечь. Но ради такого случая…

Пятьсот девятый вдруг разом обессилел.

— Бухер, — позвал он напоследок. — Ты тоже слышал, да? — Да.

Пятьсот девятый чувствовал, как легкое поначалу головокружение становится все сильней. «Уже за Рейном», — думал он, все еще ощущая в легких пьянящий дым сигареты. Это вроде уже с ним было, совсем недавно — но когда? Дым, жадно проникающий в легкие, мучительный и неодолимо прекрасный. Ну конечно, Нойбауэр, дым его сигары, когда он, пятьсот девятый, лежал на мокром бетонном полу. Совсем недавно — а кажется, что несусветно давно, хотя на секунду страх все же передернул душу, но потом растаял, растворился в дыму, но это уже другой дым — дым горящего города, который так легко проникает сквозь колючую проволоку, дым над городом, дым над Рейном; внезапно ему показалось, что он лежит на туманном лугу, а луг под ним кренится, кренится, но мягко так, уютно, а он проваливается в блаженную темноту, проваливается, но впервые без страха.

VIII

В уборной опять было полно. Длинная вереница скелетов дожидалась на улице и торопила тех, кто был внутри. Некоторые из мусульман уже валялись на земле и корчились в судорогах. Другие боязливо держались поближе к стенке и опорожнялись прямо тут, когда уже не было мочи терпеть. Один доходяга, поджав под себя ногу, словно аист, стоял, держась рукой за стенку, и с раскрытым ртом молча таращился вдаль. Постояв какое-то время, он рухнул замертво. Такое случалось нередко: скелеты, которые едва ползали, в последний миг вдруг с усилием поднимались, глядя перед собой пустыми глазами, и, постояв немного, падали бездыханными — словно напоследок хотели подняться и встретить смерть по-человечески, стоя.

Лебенталь аккуратно переступил через мертвого и стал продвигаться к входу. Очередь тут же заволновалась и загалдела. Все думали, что он хочет просунуться вперед. Его хватали, пытались оттащить, даже били кулаками. При этом ни один не рискнул выйти из шеренги — обратно могли уже не впустить. Тем не менее иным скелетам удавалось дотянуться до Лебенталя, а то и лягнуть его ногой. Лебенталь не обращал внимания — в ударах не было силы.

Он вытянул шею, высматривая впередистоящих. Он не хотел лезть без очереди. Он искал Ветке из транспортной бригады. Ему сказали, что Ветке направился сюда. Какое-то время он еще подождал у выхода, встав поодаль от галдящей очереди. Ветке — это был клиент на зуб Ломана.

Но Ветке здесь не оказалось. Лебенталь и сам удивлялся, какие у Ветке могут быть дела в их паршивом гальюне. Конечно, тут тоже шла кое-какая торговлишка, но солидные воротилы вроде Ветке обтяпывали свои дела в других местах.

В конце концов Лебенталь понял, что ждать бессмысленно, и направился к умывальному бараку. По сути, это была небольшая пристройка к уборной: над двумя цементными желобами тянулись две трубы с просверленными в них дырками, из которых цедилась вода. Арестанты облепляли эти трубы гроздьями. Мылся мало кто — в основном тут пили или набирали воду в консервные банки, чтобы отнести в барак. Как следует помыться под тонюсенькой струйкой все равно практически невозможно, к тому же всякий, кто с этой целью рискнул бы раздеться, в любую секунду мог лишиться своего последнего тряпья.

В умывальной торговля шла уже посерьезней. В гальюне можно было раздобыть разве что хлебную корку, отбросы и несколько сигаретных бычков. Умывальная же считалась как бы клубом здешних воротил. Сюда не считали зазорным заглянуть и торговцы из Рабочего лагеря.

Лебенталь, не торопясь, протискивался внутрь.

— Что у тебя? — спросил его кто-то.

Лео глянул на незнакомца, это оказался оборванный доходяга, к тому же одноглазый.

— Ничего.

— Морковка нужна?

— Не интересуюсь.