Искушение

– А потому, что золота никакого нет. У тебя галлюцинации, понимаешь? Я тебе всё потом объясню…

Корин достает из автомобиля маленькую канистру, потом вытягивает за широкие лямки большую спортивную сумку, доверху набитую американскими долларами и небрежно вешает её на плечо. Вся жизнь, как представляется Ковалеву – впереди. Родителей Вадим обеспечил на долгие годы и, несмотря на мнение отца, решил целиком посвятить себя праздному времяпровождению в компании Сашки. Огромная сумма наличных денег, дорогие покупки, красивые и доступные женщины, внимание завистливых и всегда готовых угодить приятелей. Сейчас всё ослепительно хорошо. Ну, а дальше – видно будет.

И все же неясно: почему Саня сказал, что золота нет? Тогда откуда все это?

– Саня! Объясни-ка лучше прямо сейчас. Ты что – бредишь так, да?

– Я-то как раз и не брежу – в отличие от тебя. Очнись, братан…»

Открыв глаза и приглядевшись, Ковалев начал сознавать, что вокруг нет ничего, кроме сундука и холодного запаха сырости. Потом вообще стало темно, а внезапная боль пронзила спину и заставила военнослужащего заорать так, что крик этот был слышен даже во дворе. Это прогнившая половица отошла трухлявым концом с лаги и практически под прямым углом вонзила большой ржавый гвоздь чуть ниже лопатки курсанта. Ноги подкосились, он ничком упал на земляную поверхность подвала и «вернулся на пристань», где Сашка уже поднялся на борт яхты и, омерзительно смеясь, сбрасывает трап прямо к ногам своего компаньона. Слышен, ставший неприятным, голос Корина:

« – Ну, что: готов остаться один? Ты думал, что всегда будешь первым – вот и будь – первым и последним… другом в моей жизни. Ха-ха! На самом деле у тебя нет ничего – ты просто спишь,… а я тебя здесь и оставлю, пожалуй – в этом самом месте.

– Саня! Я же для тебя всё… я ведь по-честному, поровну… ты же друг.

– Друзей не бывает – ты это и сам знаешь. Я и девочку нашу забрал, пока ты в подвале валялся, и бак в машине пустой…. Ну, и дурак же ты. Прощай.

 Вадим поднимает деревянную лестничную конструкцию и пытается приставить её на место, но промахивается и летит в холодную черную воду…»

Прошло минут десять-пятнадцать. Ковалев открыл глаза и осмотрелся. Облако закрыло солнце, и освещение в подвале почти исчезло. Помещение наполнилось чем-то необъяснимо жутким. Он вспомнил про золотые слитки, попытался привстать. Очень болела спина, но нарастающее беспокойство довольно быстро отодвинуло ноющую рану на задний план. Страх перед чем-то, накатившийся внезапно, стал распирать все пространство подвала. Дикий ужас был сильнее боли, он как будто толкал в затылок и пронизывал тело миллиардами огненных игл. Матрос напряг все мышцы, но не смог даже пошевелиться, пока не услышал позади себя звук, напоминающий дыхание астматика. Машинально нащупав автомат, Вадим практически в одно касание взлетел по лестнице, пробежал по прогибающемуся полу и выскочил во двор. Не останавливаясь ни на секунду, он понесся прямо по полю но, преодолев метров двадцать – запнулся о кочку и упал. Быстро поднявшись, сделал еще несколько шагов и услышал пронзительный голос со стороны дома…

Не изменив направления движения, Вадим согнулся, вытянул перед собой руки с автоматом, перевернулся вперед через голову и, коснувшись спиной земли, сделал несколько оборотов вокруг своей оси в сторону. Исполнение комплекса заученных движений подарило некоторое подобие уверенности. Оказавшись, таким образом, на животе, он уткнулся взглядом в дом и побледнел. Постепенно до сознания дошел тембр услышанного ранее голоса, дополнив тем самым визуальное ощущение: во дворе дома стоял ребенок, скорее всего – девочка. Рана в спине зажгла, Вадим снова потерял сознание.

IV

Она провожала его на службу в числе прочих приглашенных. Вадим смотрел на нее даже тогда, когда напутственные слова произносил отец. Вся, так называемая, отвальная в честь его призыва прошла с ним и… без него. Вспоминая последний день своей гражданской жизни, Вадим видел только ее – Ольгу.

Черные, как смоль, волосы, стекали на ее плечи длинными завитками. Большие карие глаза всегда смотрели куда-то вдаль, как бы сквозь собеседника. Тихая, спокойная, с узкой талией и высокой грудью, Ольга не просто нравилась ему – она почти пугала его своим совершенством. Как-то раз он провел с ней целую ночь, ни разу даже не дотронувшись до девушки. Он вообще никогда не говорил ей о своих чувствах, опасался сделать что-то не так. А поцеловал только один раз, за два часа до отъезда в военкомат. В румяную от получасовой прогулки, щеку. Поцеловав, отпрянул и тихо спросил:

– А ты будешь меня ждать?

– Я?

– Ну да, Оля. Я вернусь, и все у нас будет лучше всех. Обещаю, что все ради этого сделаю. Будешь ждать? Только честно.

Ковалев ловил каждое Ольгино движение, слышал каждый удар сердца. Несмотря на густой снегопад и пронизывающий холод, он чувствовал её – от кончиков красивых черных сапожек до кисточки норковой шапки того же цвета. Хотя «чувствовал» – не то слово: сейчас он почти был ею. Большая снежинка задела её длинные ресницы – и он моргнул вместе с Ольгой, порыв ветра поднял низ её пальто – и Вадим поежился от неожиданного прохладного дуновения. Единственным, чего он не понимал и что не чувствовал – была душа девушки, а потому прозвучавший ответ стал откровением в ощущениях призывника:

– Не знаю. Наверное, буду. Ладно, Вадька, пока.

– Да ты что, Оленька? Почему «наверное», если я тебя… Я люблю тебя, Оля.

– Пока, Вадик. Зачем же ты говоришь такое? Вот сказал – так сказал… мы же не до такой степени с тобой…. Там видно будет.

– Что… видно будет? Я сейчас, Оля, не шучу. Между прочим – не в санаторий уезжаю. Ты знаешь, всякое может случиться. Я просто хочу, чтобы ты знала о моем к тебе отношении… Ты за меня пойдешь?

– Перестань, Вадик. Глупости какие…

И все. Примерно через год Ольга вышла замуж за его одноклассника. Она так никогда и не узнала любви человека, лежащего теперь без сознания на поляне далекого украинского леса. Как-то раз, стоя в наряде, он прочел в дембельском альбоме одного из старослужащих стихотворение, возбудившее в душе чувство непреодолимой тоски по Ольге. Возбудившее – и тут же охладившее к ней навсегда:

«Ладно, солдат – ничего, что война,

Главное – жив. Сочтешься.

Плюнь на неё – ну, не знала жена,

Что не убьют, вернешься.

Слезы для старых, а ты молодой:

Всё еще будет, будет.

Ты в лазарете, а значит – живой.

Кто же за жизнь осудит?

И не смотри, что глаза отвожу,

Сам поначалу злился:

Что твоей маме потом расскажу –

Сын недозастрелился?…

Врач что-то врет, о здоровье твердит –

Ты этот бред не слушай:

Ранен без боя – почти что убит,

Если стрелялся в душу…»

Представив себя лежащим на больничной койке после самострела, Вадим дал себе слово не написать Ольге больше не единого письма. «Да и хрен с ней» – много раз повторял потом про себя Ковалев…

– Что случилось, Ковалев? Кто стрелял?

Темно-зеленая косынка была завязана на худой шее командира. Над косынкой тряслась озабоченная голова Бедного, то и дело сплевывавшая в сторону. Недели две назад он бросил курить и вместо этого стал плеваться, как сумасшедший. Острые на язык матросы тут же пошло окрестили его «Концом». Прозвище настолько всем понравилось, что очень быстро было принято на вооружение даже служившими с Бедным офицерами.

– Кто ранил, боец? Ты меня слышишь?