Искушение

– Да ладно, я лучше сейчас с вами посижу. Мне на самом деле, торопиться некуда, честное слово.

А ведь и, правда – некуда. Денег все равно нет, а ходить по городу и смотреть на пирожки… «Страсть, как жрать-то хочется» – Вадим сидел и слушал, изредка поглядывая на часы несчастной мамаши. До конца увольнения оставалось еще четыре часа. Можно было вернуться в часть и успеть на ужин, но жертвовать увольнением ради еды он не хотел. Четыре часа свободы за тарелку каши и кусок хлеба – это, по его мнению, было несоразмерно дорогой платой за примитивное утоление голода.

– А хотите чаю? Дом-то наш – вот он. Давайте-давайте, не стесняйтесь. Вы хороший такой, даже прощаться не хочется. Ну, пожалуйста. Я вас и накормлю, и… извините, чуть было не сказала: спать уложу. В-общем, мы с сыном вас в гости приглашаем.

– Да неудобно как-то, – Ковалев давно уже был согласен на подобное приглашение и даже ждал его, но некоторый вялый отказ был, по его мнению, просто необходим. – Если только ненадолго, то можно. Спасибо.

– Вот и прекрасно. Меня Светланой зовут, простите, что не представилась раньше, с Мишей вы уже знакомы.

– Очень приятно, а я, как вы тоже знаете уже: Вадик.

Миша, сидевший в инвалидном кресле и слушавший плейер на протяжении почти всей их беседы, снова надел наушники. Лицо мальчика озарилось светлой улыбкой: он представил, как на виду у всего двора въедет в подъезд дома в сопровождении самого настоящего моряка в форме. «Да все нормально идет, – думал Вадим. – Может, пожру как следует. Да и мамаша тоже такая… Ничего себе женщина. Времени много…».

Оказалось, что не так уж и много. Остаться в городе на всю ночь – шкера абсолютная, если речь идет об отпуске продолжительностью в несколько дней. А вот удовольствие от ночного пребывания в качестве гостя и, как следствие, пять нарядов вне очереди за опоздание – это совсем не шкера. Матрос Ковалев вернулся в часть через восемь часов после окончания увольнения. Если бы не спал вообще – пришел бы на полтора часа раньше. Невелика разница. Все равно дали бы пять нарядов. Пять суток глумления над организмом и психикой пройдут, ребята мстить не станут. Они знают, что их ночная «разминка» была организована не из-за опоздания курсанта Ковалева, а для закрепления принципа круговой флотской поруки. В учебке такое происходит почти каждую ночь. Бывает, что и совсем без повода.

В тихой и чистенькой квартире обычного киевского дома, вдалеке от парижских салонов и голландских эротических студий, Светлана преподала Вадиму такой урок постельного искусства, о котором, по его мнению, не имел представления не только ни один военнослужащий в роте, но и вообще никто во всем мире. Вадим был просто убежден в этом, и основания для этого у него имелись.

Чаепитие их было недолгим – Света угостила матроса бутербродами, сварила кофе. Все время говорила, говорила, но Ковалев не слушал. Так – делал вид. Когда Вадим засобирался, она попросила его подождать и проводила сына в спальню. Вернулась через десять минут, с распущенными волосами, в вызывающе коротком халате и босиком. Сказав что-то грустное о себе и жизни без спутника (причем без тени какой-либо пошлости), она присела рядом с матросом, взяла его за руку и нежно поцеловала в губы. Заручившись безмолвной поддержкой, она встала, сбросила халатик и… помогла Ковалеву забыть все его скудные допризывные навыки в интимной жизни. Внезапные любовники делали абсолютно все, что только может представить себе человек с самым запредельным воображением. Никакой романтики, никаких запретов – только необузданная страсть полного сил мужчины и обезумевшей от напрасного воздержания женщины. За первые четыре часа они вообще не сказали друг другу ни слова.

Утром, шагая в расположение части, Вадим был абсолютно спокоен. Он был настолько спокоен, что не думал даже о Светлане. Через неделю она пришла на КПП, представившись дежурному приехавшей из Мурманска сестрой. Вадиму было с ней скучно и неловко, тем более что в помещении для свиданий отсутствовали условия для «уроков». А вначале июля курсантов должны были распределить по боевым частям.

VIII

Вадим доверял Сашке Корину, как самому себе. Со слов приятеля, подвал в загадочном доме практически отсутствовал: пробивавшаяся между досок пола трава росла прямо из земли. Возможно, небольшой подпол и был когда-то, но давно обвалился и зарос. Еще Шурик сказал, что не заметил Ковалевских следов ни на полу дома, ни даже на крыльце и что, возможно, тот вообще не заходил внутрь, а все воспоминания о подвале – не более чем фантазия. Про ребенка Вадим у Сашки никогда, понятно, и не спрашивал. В дополнение Корин совершенно серьезно посоветовал ему забыть это бредовое воспоминание, чтобы избежать отчисления из роты по инициативе психиатра. «А может, ничего и не было… Да как же не было, если доской мне в подвале… было, все было – и подвал, и сундук, и…»

После отбоя прошло не более двух часов. Сто двадцать тел, измученных утренними, дневными и вечерними занятиями, практически не шевелясь возлежали на своих убогих ложах, когда Вадим привстал на локте и замер. Сердце матроса заработало с частотой автоматной очереди: на месте дневального стоял ребенок и приветливо улыбался бледному от ужаса курсанту. Койка скрипнула и разбудила лежащего на первом ярусе годка.

– Эй, тело! Ну-ка, отожмись сто раз.

– Есть, товарищ старшина первой статьи.

– Вот сука, ну вы посмотрите: скоро у годка сход, а караси спать не дают ни хрена. Отжимайся, падла, пока годок не заснет. И чтоб – без халтуры, на косточках. Понял меня, туловище карасиное?

– Так точно, товарищ старшина первой статьи. – Матрос ещё надеялся на то, что годок задремлет и оставит его в покое, однако, судя по интонации, вероятность этого стремительно приближалась к нулю. Откинув одеяло, он продолжал лежать.

– Ну и кому лежим, Ковалев? Не расстраивай меня больше, тельце. Отжимаемся глубоко, а дышим – беззвучно. Упор лежа принять, сука!

Вадим соскочил со второго яруса и принял упор лежа. Привычная боль костяшек пальцев отогнала страх. Отжавшись, раз тридцать-сорок, Ковалев услышал сопение вновь задремавшего годка и поднялся с пола. Впервые за все время службы спать расхотелось вовсе. На дневального пришлось взглянуть еще раз. Конечно же, на его месте стоял матрос срочной службы, а никакой не ребенок.

Вадим выругался про себя и пошел в гальюн. Причем именно пошел, а не побежал, как делал это все четыре месяца до первого, со дня своего призыва, Приказа.

Два раза в год Министр обороны подписывал так называемый Приказ о начале нового призыва в Вооруженные силы. Традиционно это происходило в марте и сентябре – и именно эти даты венчали собою этапы службы любого срочника: «начался следующий призыв, и я уже не самый молодой». Способов «перевода» на следующий этап было придумано немало. Конечно, в уставе про такие способы не говорилось ничего, но они реально существовали и бережно передавались из поколения в поколение. Во всяком случае, в той киевской учебке, где служил Ковалев. Самым же замечательным было то, что никто из курсантов не считал подобную процедуру чем-то незаконным и унизительным. Напротив, этого момента все ждали с радостью и нетерпением. Свое право передвигаться пешком Вадим заработал, как и его товарищи – переводом в «караси». Как нетрудно догадаться, карась – это матрос, дождавшийся своего первого Приказа, то есть формально прослуживший полгода. А переводят в эту категорию так: курсант заходит в помещение, сжимает зубами свернутое в трубку полотенце, опускает до колен кальсоны и, опираясь руками о стол, «читает» лежащую перед глазами газету с тем самым Приказом. В это время два годка, добросовестно размахиваясь, попеременно бьют его бляхой матросского ремня, шесть раз ниже спины. Помимо прочих «прелестей», сразу после перевода, карась получает право сменить неудобные кальсоны на вполне комфортные синие ситцевые трусы. Кстати, в «борзые караси» переводят спустя еще полгода посредством нанесения таким же образом двенадцати ударов. Еще через шесть месяцев с кандидатов в «полторашники» снимают «борзую рыбью чешую» пластмассовой мыльницей, «подгодков» бьют по заднице ниткой через подушку, а в годки никак не переводят. Некому.

В гальюне Вадим без опаски закурил взятую у дневального сигарету и посмотрел в раскрытое окно на звездное киевское небо. Густую и теплую тьму поздней июньской ночи приятно дополняли звуки набегающей на пирс волны. Шум листвы каштанов сливался с запахом Днепра и светом прогулочных катеров – вся эта волшебная смесь нестерпимо манила в гражданскую жизнь. А до этой жизни было далеко, адски далеко.

IX

– Рота, подъем!

Это незатейливое словосочетание запоминается на всю жизнь. Любой, прошедший службу, знает, о чем речь. Нюансы, конечно, бывают: можно служить в штабе, можно оказаться командированным на склад с продуктами, можно лежать в госпитале. Еще реже встречаются случаи, когда командир и его подчиненный оказываются какими-то очень дальними родственниками или очень близкими земляками (тогда служба превращается в нечто особое и проходит, как правило, за пределами части). Однако Вадим служил совершенно без нюансов.

После команды сто двадцать человек слились в единый отлаженный механизм, результатом трехминутного действия которого, явилось построение личного состава на центральной палубе. Со стороны всегда казалось, что происходящее нереально, или кто-то невидимый ведет каждого в нужном направлении. Заученные до автоматизма движения практически не осознавались, ведь на самом деле просыпались бойцы лишь минут через пять после подъема. А происходило всё это так: койки (они же – шконки, шконяры) располагались попарно в два яруса, расстояние между ярусами было равно ширине стандартной тумбочки, и в этот узкий проход соскакивало соответственно по четыре бойца. Далее все сто двадцать курсантов одевались, с удивительной и необъяснимой равномерностью забегали в гальюн, рассчитанный на одновременное пребывание в нём восьми человек, забирали в сушилке сапоги и портянки, обувались, становились на зарядку на центральной палубе – и именно в этот момент заканчивались три минуты.