Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры

м Ibidem. § 8. S. 60. 65 Ibidem. § 8. S. 60.

понятие и язык. Оба допущения должны быть отвергнуты. Именно наличием языкового мышления опровергается феноменализм и в его сенсуалистической форме (нелепая немая статуя Кондильяка), и в его идеалистической форме (не менее нелепый немой профессор на кушетке Э. Маха), опровергается самим фактом бытия значащих «ощущений» среди прочих «ощущений». Этим же фактом опровергается и трансцендентизм: наличием «смысла», никак не нуждающегося в субстанциальной или причинной трансцендентной подставке.

Непредвзятый анализ пошел бы иным путем. То, что мы непосредственно констатируем вокруг себя, когда выделяем из этого окружающего язык и стараемся разрешить его загадку, есть, конечно, наш опыт, наши переживания, но не пустые «звуки», «впечатления», «рефлексы», а переживания, направленные на действительные вещи, предметы, процессы в вещах и отношения между ними. Каждою окружающею нас вещью мы можем воспользоваться, как знаком другой вещи, — здесь не два рода вещей, а один из многих способов для нас пользоваться вещами. Мы можем выделить особую систему «вещей», которыми постоянно в этом смысле и пользуемся. Таков - язык. Пользование им для нас в этом анализе изначально, потому что, как только мы к нему приступили, мы начали именовать «веши» «нас окружающими вещами», «нами» и т.п. Именуя вещи (хотя бы простым указанием или условным звукосочетанием «это», «то», «там» и т.д.), мы о них говорим, думаем, и нашу речь о них понимаем, т.е. в своих словах видим смысл, которым вещи объективно связаны в многообразные отношения и системы. Простое называние вещей, простое обозначение их, устанавливает для нас нерасторжимое единство условного знака (с его системою) и (связующего вещи в систему) понимаемого смысла этого знака.

Положение, в которое Гумбольдт поставлен своим разделением, создает для него еще одно неодолимое препятствие. Если «образованию понятия с помощью слова» предшествуют только чувственные впечатления и спонтанные рефлексы, то как же образованные затем «понятия» станут понятиями о вещах? Придется создавать новых «посредников» в виде «представлений», «схем» и т.п.
– бесцельных, ненужных, беспомощных в осуществлении той самой цели, для которой они призываются. Понятие «внутренней формы» может здесь подвергнуться серьезной угрозе, так как и она может быть вызвана в качестве такого «посредника».

Вторая неточность определения языковой «материи» у Гумбольдта - в его категорической отвлеченности. Гумбольдт берет оба указанных им предела не как конкретные члены единой в сознании структуры, выделяющей языковые формы самим своим строением, а как строго верченные грани, - как бы «верх» и «низ», - между которыми, как

поршень в насосе, работает формообразующее языковое начало. На деле, материя языка функционирует в нем, как питательные соки - в растении. Трудно точно установить, когда запредельная растению влага превращается в его сок, и когда она в его дыхании и испарении выходит за пределы его форм. В самих его формах она пульсирует неравномерно и с неравною силою. В одних частях и органах она иссякает, другие переполняет. То слишком обильно языковое содержание, так что данная форма, — а, может быть, и никакая форма, - не справляется с ним, то оно уходит почти без остатка, оставляя от языка одну сухую схематику, мертвеющий остов речи. О материи языка, как «пределе», можно говорить, но только с большою осторожностью, ни на минуту не забывая, что, если мы не хотим остаться с пустым предельным нулем, мы должны оперировать с этим понятием, как мы оперируем в исчислении бесконечно малых. Понятие предела - плодотворно, когда мы приближаемся к нему как угодно близко, и здесь методологически предусмотрительно наблюдаем, как же отражается внутренняя жизнь того, что заключено в пределы, на границе его перехода в небытие или в другое бытие. Поставив по краям нули, Гумбольдт сразу перешагнул, в двух местах, границы исследуемого предмета: языка. С одного края оказывается «звук», с другого - «чистое мыслительное содержание», - одно от другого безнадежно оторвано. Мы видели, какие трудности заключаются в искусственно, таким образом, созданной проблеме синтеза двух отторгнутых друг от друга синтезов. Но мы видели также, что, если подойти к «звуку» в предельном моменте его превращения в «членораздельный звук», мы в самом этом превращении, - как то и подметил Гумбольдт сам, независимо от своих определений, а в наблюдении действительно живого языкового процесса, - открываем готовую интенцию быть выражением мыслительного содержания. Последнее дано непременно с первым, - как бы цель и средство, — и без первого его, в свою очередь, просто-напросто нет. Само оно, мыслительное или смысловое содержание, оснащенное оформленным звуковым содержанием, в свою очередь, раскрывает свою интенцию объективного осмысления, т.е. осмысления, направленного на предельный предмет, разбрасывающийся, раздробляющийся, расплескивающийся в многообразии вещей, процессов и отношений так называемого «окружающего нас мира», вместе с нами самими в нем, а также отношениями и процессами в нас и между нами.

Итак, два значения термина «материя языка» можно понимать в смысле двух мыслимых пределов, реально известных нам только в своей офор-мленности. Поскольку мы говорим о форме по отношению к так понимаемой материи, мы можем толковать самое форму — формально, как некоторое отношение между двумя терминами-пределами, или реально.

как языковую энергию, образующую языковой поток в некое структурное единое целое. В зависимости от того, какой из терминов отношения мы берем в анализе языка за исходный (terminus а quo) и какой - за конечный (terminus ad quem), мы можем изображать форму языка двояко, разделение форм - внешней и внутренней - совершенно удовлетворительно намечает два возможных движения. И если бы дело обстояло действительно так, как кажется Гумбольдту, т.е. мы имели бы, с одной стороны, звук вообще, а с другой стороны — совокупность чувственных впечатлений, то изображением этих двух тенденций языкового сознания, может быть, и ограничивалась бы вся проблематика языковой структуры. На деле мы видим иное. «Звук», как языковой факт, в своих формальных особенностях, проявляется чрезвычайно разнообразно. Гумбольдт сам намечает таблицу: грамматические формы, словосочетание и словопроизводство, образование основ. Как известно, изменение термина меняет и отношение. Вся эта таблица должна найти свое отображение в другом термине - на внутренней форме. С другой стороны, мы говорим не о комплексах чувственных впечатлений, а о самом предметном мире. Не касаясь вопроса о содержании его бытия, так как все оно будет дано нам уже в языковых формах, а за пределы этих форм, очевидно, с помощью языка выйти нельзя66, мы только констатируем разнообразие модификаций бытия этих предметов. Это одно уже заставляет нас признать «энергию» языка, respective, его формы, не однородными, а многовидными, -подобно тому как питание организма дает многовидные формы кровообращения, лимфатической системы, многообразных секреций и т.п. Тот же результат получится, если мы непосредственно обратим свою рефлексию на само языковое сознание: акты представления, воображения, рассудка, — соответственно формам бытия предметов действительных, воображаемых, идеально-закономерных, — делают из него пеструю ткань, заставляющую нас понимать то, что мы до сих пор просто называли «языковою формою», как форму, объединяющую неопределенное число, еще подлежащих исследованию структурных форм.

Из всего этого и следует, что, пока собственное место того, что Гумбольдт называет «внутренними формами», точно не указано, вопрос о нем всегда будет служить, как сказано выше, первоисточником многочисленных неясностей и недоразумений. Конечно, и проблема внешних форм далеко не разрешена простою номенклатурою их, взятою просто из истории науки (грамматические формы, словосо

Эта общая формулировка не должна быть понимаема в том смысле, будто я допускаю внеяэыковое (в языке не объективирующееся) мышление. Но само собою разумеется, что есть внеязыковое сознание, - хотя знание о нем необходимо выражается в языке, - только в этом смысле я и говорю здесь о содержании бытия и переживали за пределами языка.

четания и т.п.). Но все же сама номенклатура уже служит, до известной степени, предохранением против смешения звуковых форм языка со звуковыми формами внеязыковыми, - во всяком случае, в идее здесь различение все-таки намечается. В ином положении остается понятие внутренней формы. А потому наш вопрос и формулируется так: какие значения могут быть вложены в понятие внутренней формы?

За руководящие определения примем следующие указания, подготовленные предыдущим изложением: (1) - отрицательное, -внутренняя форма не есть чувственно-данная звуковая форма, и не есть также форма самого мышления, понимаемого абстрактно, как не есть она и форма предмета, - конституирующего мыслимое содержание какой бы то ни было модификации бытия, - предмета, также понимаемого абстрактно, и (2) — положительное, — но внутренняя форма пользуется звуковою формою для обозначения предметов и связи мыслей по требованиям конкретного мышления, и притом, она пользуется внешнею формою для выражения любой модификации мыслимого предметного содержания, называемого в таком случае смыслом, настолько необходимо, что выражение и смысл в конкретной реальности своего языкового бытия составляют не только неразрывное структурное единство, но и в себе тожественное sui generis бытие (социально-культурного типа)67.

Внешние формы слова

Итак, какое же место занимает внутренняя форма в строении языка? Если мы обратимся к намеченным выше «пределам», то в порядке научного ведения различными членами языковой структуры, в качестве предельных дисциплин, мы должны получить, с одного конца, фонетику, а с другого - семасиологию. Фонетика лежит у предела лингвистики, поскольку фонетические формы вообще, а в особенности в порядке своего изменения, стоят в некотором отношении к смыслу слова. Это отношение может быть в высшей степени неопределенным, но оно должно быть признано, если только мы вообще признаем хотя бы наличие фонетических изменений в связи с формальными или смысловыми изменениями в жизни слова. Такие изменения могут быть непосредственно даны хотя бы лишь со стороны экспрессивной фун

ь7 Поэтому противопоставления: выражение-смысл, объективирование мысли, обнаружение духа и т.п., следует брать как пары, диалектически подвижные, и в то же время как синтетически единое, т.е.. как понятия, образованные по типу: «мать-мачеха» (Tussilago Farfara), «богочеловек» (Logos), «человек-зверь» (Monstrum), «психофизика» и тл.

кции слова, но раз они даны, то независимо от того, как мы толкуем связи, в свою очередь, экспрессивного и смыслового, они не оторваны от жизни языка в целом. Это ясно само собою для того, кто в содержание фонетики включит не только отвлеченную статику и отвлеченную классификацию звуковых «элементов», но, имея в виду их связные изменения, введет в нее также учение о паузах, акцентуации, эмфазе речи, тоне и т.п., цельные и живые речевые фонемы, где сама цельность уже не может быть безоговорочно оторвана от смысла. Фонетика, таким образом, становится на границе между лингвистикою и естественными науками. Подлинно запредельным для лингвистики останется то, что относится к ведению акустики и физиологии.

Другою запредельною для лингвистики областью надо признать онтологию, как формальное учение о всяком предмете. Поскольку предмет не только пребывает, как идеально мыслимый или воображаемый предмет, но также существует в осуществлении вещного многообразия, у него есть свое мыслимое содержание, которое и переходит в смысл словесного его обозначения. Изучение этого перехода предполагает, следовательно, обращение, с одной стороны, к объективному (предметному) содержанию и его осуществляемое™ в реальных вещах, т.е. предполагает пограничную материальную область лингвистики семасиологию, и в качестве запредельных областей - историю культуры во всем ее объеме, как она открывается нам средствами филологии. С другой стороны и вместе с тем, перед нами открывается поле словесно-смысловых форм, организующее предмет и содержание в смысл. Проблему отношения этих форм к онтологическим мы оставим в стороне так же, как и проблему отношения форм фонетических к акустическим. Таким образом, с точки зрения традиционного деления сфер изучения языка остаются, как будто, еще только две области чистого языковедения: область форм «морфологических» и форм «синтаксических», куда надо присоединить и «стилистические» формы, безразлично, будем ли мы их понимать как формы только экспрессивные68 или как формы вместе с тем организующие, но субординированные логически-смысловым.

Входить в подробности вопроса о взаимном отношении морфологии и синтаксиса здесь не место. В целях последующего достаточно ограничиться следующими замечаниями, отнюдь не предвосхищающими конечного разрешения вопроса. Некоторые опыты классификации форм морфологических и синтаксических обнаруживают в настоящее время неуменье, а иногда и нежеланье, различать одни формы °т других иначе, как по их применению или по «точке зрения» науч-

К чему ведут тенденции Кроме, Фосслера, и с другими предпосылками - Бай и (Ch. Bally).