Испытание временем

Его слушают со вниманием, одни с тайной, другие с явной радостью. Он стоит перед ними, возмущенный и гневный, в стремительном движении высоко подняв руку… Он не видит, как лица одних вытягиваются, других зажигаются злорадством, не слышит за своей спиной шагов хозяина. Еретик и пророк, — что ему до них?..

— «За то, что вы попираете бедного, — продолжает он, — вы построите дома из тесаного камня, но жить в них не будете… И придет на тебя, Израиль, бедствие, ты не узнаешь, откуда оно, нападет на тебя беда, которой не в силах ты будешь отвратить, придет на тебя пагуба, о которой ты и не думаешь!..»

— Ты неплохой проповедник, — прерывает его Гомберг. — Кто тебя научил этому? Отец твой простак, невежда, раввинов среди родни твоей тоже нет, откуда это у тебя?

— Каждый еврей обязан знать это.

— Не находишь ли ты, что сын Дувида-портного стал слишком дерзким? Произносит возмутительные речи, черт знает какую мерзость, и еще кичится! Понимаешь ли, несчастный, что ты говоришь? За такие слова один путь — на виселицу!

Шимшон не возвращается к бормашине, он смотрит прямо в глаза хозяину и спокойно отвечает:

— Это — слова Исайи и Амоса. Я только повторил пророков.

Пророков? Гомберг опускает глаза и глубоко засовывает руки в карманы.

Юнец этот здорово пристыдил его.

— Пророков? Гм… гм… Хорошая у тебя память на пророков, я в хедере еще перезабыл их. Как бы там ни было, нам надо, Шимшон, расстаться. Болтать о братстве, о чепухе, о справедливости хорошо на синагогальном дворе. Не спорю, в торе у нас написано, что все евреи — братья, дети одного отца… Но если это уже написано, зачем повторять всуе? Люди могут это принять за призыв к мятежу. Таких людей, как ты, лучше всего направлять к воинскому начальнику.

Гомберг поднимает глаза и ждет одобрения. Но все, даже болтливый Янкеле, молчат.

— Лучшего учителя вы ему не посоветуете?

Это вмешивается Ефим Исакович.

— Вы уже тут как тут! — еле сдерживаясь, говорит хозяин. — Будьте спокойны, вам эту школу пройти не придется. Вы, правда, тоже изрядный фантазер, но что разрешается вам, то нельзя позволить сопляку.

— Послушайте, Марк Израилевич, — горячо говорит вдруг инженер, — мудрствования Талмуда о справедливости и братстве меня не занимают. Я не хочу больше быть свидетелем ваших гадостей. Вы перевели сегодня стрелку часов на полчаса и потребовали, чтобы подлость эту разделил и я. Рабочие предупреждены… Я не могу больше у вас оставаться… Пойдемте, Шимшон, к воинскому начальнику…

У ворот их догоняет Мунька:

— Погодите, Ефим Исакович, и ты, мечтатель, мне с вами по пути.

ИСПЫТАНИЕ ВРЕМЕНЕМ

Воспоминания

1

Пути мечтателя неисповедимы!

Судьба увела Шимшона из родных мест в большой, клокочущий непокоем город, сотрясаемый благодатной грозой революции, и возложила на юнца нелегкое бремя судить и рядить во имя грядущего. Для неискушенного сердца и ума, напоенного мудростью толкучего рынка и сообщества Юделя-комиссионера, Авремла-дайона и шапочника Меера-Бера на заводе Гомберга, пришла пора испытаний.

У революции свои призывные колокола, вещие силы, зовущие отстоять славу и благо человечества. Они намечают пути прямые и окольные к истине и справедливости, но где мечтателю их разглядеть, узреть в пурге дали, в грозном трепете моря — границы неба и земли? У революции нет догматов, и творится она в кои веки душой и сердцем самоотверженных людей. Легко ли неопытной душе это почуять и не оступиться, ведь новичку в революцию шел двадцать первый год…

Кому дано было окунуться в поток народного гнева, в водоворот веками подавленных сил, не забудет ту пору тревог и надежд. В мыслях будет жить великое смятение, памятное для близких и дальних потомков. Быть свидетелем революции, ее понятым, быть вправе сказать, что великий вихрь страстей не оставил тебя безучастным, — немалая честь, но где уж мечтателю донести до потомков всю правду без изъяна. Его ущербленному кругозору дано судить о победах и поражениях лишь по вздыбленному прибою и отголоску далекой волны.

Автор предвидит справедливые укоры современников, упреки читателя: «Не так, — скажут они, — не таким был облик революции». Не спорю, иной она выглядит сейчас и для меня, но не так ее разглядел и осмыслил Шимшон в свои двадцать лет.

1917 ГОД, ОДЕССА

2

Двор, как и многие другие на Госпитальной улице в Одессе, трехъярусные этажи с открытыми лестницами и железными перильцами. Посреди двора прикрытая решеткой помойная яма, клочок неба над домом и развевающееся белье на протянутых веревках. Но что за необычный шум царит там сегодня? Почему жильцы высыпали во двор, виснут на перилах этажей и, возбужденные, шлют кому-то угрозы и проклятия?

— Выходи, Нусон, хуже будет!

— Покажи свою трефную морду, ханжа!

— Не прячься, грабитель, все равно найдем!

— Дом твой по кирпичу разнесем!

Во двор вливаются толпы людей, озлобленные и беспощадные, они требуют к себе злодея. Он должен умереть. Страна очищается от грязи и преступлений, ему не уйти от наказания, собственной кровью искупит он вину.

Нусон рядом со мной, на третьем этаже. В соседней комнате лежит его умирающая жена, ей бы лучше не знать, что ждет мужа. Я наклоняюсь к его уху и говорю:

— Как могли вы на это решиться? Мир преображается, наступают светлые времена, без царя мы заживем как у бога за пазухой, — и вдруг вы, честный разносчик, становитесь вором. На что вы надеялись? Дня не проходит без самосуда, улицы залиты кровью воров и грабителей. Вчера убили одного на Прохоровской, позавчера — другого на Ближних мельницах. Милиция не смеет вмешиваться, народ хочет очиститься от темного прошлого, кто смеет ему помешать? Где была ваша голова, неудачник, почему вы раньше чужого добра не трогали? Впервые вам голодать? Нужды испугались? Зачем вы навлекли на себя позор?

Нусон спокоен, бледное лицо печально, веки спущены, и чуть склонена голова.

— Я не боюсь их, дорогой учитель, напрасно вы беспокоитесь, — говорит он. — Я крепко верю в моего бога, он не даст мне долго страдать. Жена остается на ваших руках, она вас долго не обременит.

Сумасшедший человек, какой дьявол толкнул его на грех! Как успокоить разъяренных соседей?

— Хотите знать, как это случилось, — начал он, — я вам скажу! На прошлой неделе я продал последнее добро — наши медные подсвечники. Они больше не нужны, жена умирает, и некому больше свечей зажигать. Работать я не могу, не на кого оставлять больную. Вы живете у меня третий месяц и видите, как мы страдаем. Я пожаловался соседям, — думаете, они отвернулись? Наоборот, каждый хотел мне помочь, но какой ценой! Фрейдл-акушерка, которая делает у себя в чулане аборты, предложила искать ей клиенток. Мог ли я на это согласиться? Разве я не слышу стоны несчастных женщин? Как только она выносит стол в чулан, я уже знаю, что она на рассвете искалечит одну из них. Пусть не смущает вас ее спесь, она только бабка и нигде ничему не училась.

Толпа взбирается на третий этаж, сквозь топот по лестнице слышатся злобные выкрики.

— Захар Арнольдович предложил мне вербовать ему зрителей с половины заработка. Он где-то раздобыл разбитый киноаппарат, починил и показывает за плату картину «Ложная клятва». Вид у него, как вы знаете, приличный: на нем сюртук, модные ботинки и котелок, как такому человеку не поверить, когда он уверяет, что картина — любовная, стоящая. Из-за полтинника никто спорить с ним не станет, и до поры до времени это сходит ему с рук… Вы не раз говорили мне, что мир очищается от преступления и грязи, мог ли я пойти на обман?