Испытание временем

Змея, кажется, насытилась, он наконец умолк.

В комнату входит сосед-водопроводчик, он садится, и они подолгу перешептываются.

Противный ешиботник, взгляните, как строго и степенно он беседует с рабочим, от ехидства не осталось и следа. Они шепчутся, спорят, Кисилевский откладывает на пальцы довод за доводом. На мертвенно-бледных щеках вспыхнул румянец, выпуклый лоб заходил, как гармонь. Почему он со мной так не беседует? Для водопроводчика у него и любви и терпенья пропасть.

Пора с этим покончить, нам не о чем спорить. «Собственность — кража», — отлично, не спорю. «Будущее принадлежит рабочему классу», — и это бесспорно. «Буржуазия неминуемо катится в пропасть», — таков закон, трудно с ним не согласиться. Остальное касается меня одного…

Кисилевский и его гость все еще шепчутся, прячут свои мысли от меня. Напрасно, товарищи, напрасно, я такой же, как и вы. Час за часом растет моя вера в победу, я отдаюсь этому чувству, рад и счастлив, что обрел долгожданную правду.

Меня сжигает страстная жажда стать смелым, великим. Вот жаркий поток из глубины сердца меня обдает — это вспыхнуло новое чувство. «Назови себя, кто ты?» — спрашиваю я. Мне слышится: «Я жалость». Прочь, жалость, ты мне не нужна! Революционер должен быть беспощадным! Горячая струя рвется в груди, туманит голову. «Стой!» — напрягаю я последние силы, никаких компромиссов, сознание выше всякого чувства…

Какой я белогвардеец! Пора моему соседу раскрыть шире глаза.

Помнится декабрь, залитый солнцем холодный день. В порт входит броненосец «Мирабо». Французский экипаж дефилирует по городу. Матросам рукоплещут, их приветствуют выкриком: «Вив ла Франс!» Я сдержанно оглядываю враждебное воинство, и кто-то шепчет мне: «Они здесь ненадолго, их скоро уберут. Не уйдут — хуже будет». Напрасно искал бы я шептуна, это меня предупредил мой друг — здравый смысл…

В тот же день матросы французского воинства разбили погребок, напились и орали во всю глотку на улице: «Долой интервентов! Ура, большевики!» Бестии, притворщики, они затем и напились, чтобы смелее горланить революционные пароли. Мне захотелось вместе с ними кричать: «Долой интервентов, ура, большевики!», но кругом — белогвардейцы, мелькали погоны.

Так росли мои чувства, так крепла вера.

Под кроватью Кисилевского спрятаны газеты, он приносит их под рубахой, и они смочены его потом. За ними приходят рабочие, и сам он разносит их по городу, рассовывает друзьям и знакомым. Однажды он заболел, и газеты залежались под кроватью. Я роздал их украдкой верным людям, на другой день снова, — так и пошло. Первым делом я газету прочту, кое-что вырежу на память, а остальные раздам. Кисилевский это видел и все же твердил, что не верит ни одному моему слову, газеты я пачками в море бросаю.

Так и жили мы врозь, больше в спорах, чем в мире. Стану читать «Одесские новости» — сразу же посыплются насмешки: «Дорвалась свинья до родного корыта. Уж это свое, сразу видно… В Совдепии голод… Матросы насилуют жен и детей…» В этой газете я вижу другое: у белогвардейцев топлива нет, стоят поезда и пароходы. Последний уголь сожгли, электрические станции встали. Приятная новость, хорошо, так и надо. Не убивайте людей, не стреляйте в рабочих, не мните себя хозяевами… Сколько важных новостей, а поделиться не с кем, противный человек, ядовитая змея, все переврет по-своему.

Водопроводчик уходит, и Кисилевский улыбается, он доволен новыми вестями.

— История крепко работает на нас, — не может он больше сдержаться. — Добровольцы разбили петлюровцев и подняли в городе трехцветный флаг. Украинские националисты не остались в долгу, заняли пригород и лишили победителей связи. Контрреволюция ослабляет друг друга, нам только остается ждать. Греки разбили петлюровцев, Григорьев изменил им и разгромил французов, остальное доделывают наши. Они раздавили союзников под Вознесенском, взяли в Беляевке пленных французов. История, как видите, наша союзница!

Наконец-то он вразумительно заговорил, конечно, союзница, возможно ли иначе.

— Белла редкая девушка, — вспоминает он внезапно о ней, — с ней говорить одно удовольствие. Чего только не знает она! Я взял ее под руку, и мы долго так бродили. С ней никогда не заскучаешь. Какие у нее губы, впервые вижу такой маленький рот.

Странная у него манера говорить — он водит пальцем по лицу, гладит пушок на щеках и весь насторожен, точно вслушивается в шуршание каждого волоска. Так всякий раз, когда речь заходит о Белле.

— О чем же вы вчера говорили? — спрашиваю я.

— О чем? О партийных делах.

Он вынимает часы и заводит их ключиком, — у одного Кисилевского такое сокровище, один он на свете ведет партийные дела.

В пику ему, я сразу же соглашаюсь:

— Белла милая девушка, ее нельзя не любить. Она сощурит глаза и так рассмеется, что все на свете забудешь.

— Это верно, не спорю, — отвечает он, — не пойму только, о чем она с вами толкует? Революции вы чужды и с нашими врагами заодно. Белла говорит, у вас доброе сердце, вы чуткий товарищ, редкий умница — кто это ей о вас нашептал?

Его лицо выражает неподдельное изумление: какое легковерие, подумать только!..

— Поверьте, Кисилевский, — покраснев от удовольствия, говорю я, — она часто говорит мне: «Вы изумительны, из вас выйдет со временем большой человек». Скажет и крепко поцелует меня в лоб.

В этом признании не все верно до конца, напрасно мой сосед так негодует.

— Вас нельзя допускать в порядочный дом! Вы донжуан, соблазнитель. Стыдитесь обманывать бедную девушку!

Снова резкие крики, ругань и брань. Откуда эта злоба? Рука его треплет брелок на часах — стальное сердечко с прозрачным камешком в центре. В брелочке под камнем изображение львицы.

Он треплет сердечко и точно колеблется, раскрыть ли ему клетку и выпустить зверя…

У нас не будет ни мира, ни дружбы, пока не исчезнет причина нашей розни. Пора объясниться.

— Вы напрасно, Кисилевский, меня обижаете, нам не из-за чего ссориться, по убеждениям я — большевик!

Сосед мой притворно усмехается и таращит глаза. Он сейчас заговорит, надо поспешить, пока не поздно.

— Мы могли бы договориться…

— Не болтайте лишнего, — прерывает он меня, — я с квартиры не съеду, вам тесно — переселяйтесь на улицу Маразли, там белогвардейцы обосновались.

Вот и мирись с ним, упрямым ослом.

— Почему бы нам не поговорить по душам? Почему вы с рабочими завода Гена внимательны и любезны и так суровы ко мне? Чем я хуже других людей, или вы и за человека не принимаете меня?

Кисилевский скривил физиономию, я мог бы поклясться, что никто так искусно не изобразит презрение и брезгливость.

— Они пролетарии, а вы мелкий буржуа! Не тратьте попусту времени, вам не выжить меня.

Снова у него в руках серебряные часы — фамильная реликвия Кисилевских, — лицо выражает довольство и гордость.