Испытание временем

Неужели Идл не даст двадцати копеек? — тревожит меня опасение, я никогда не обращался с такой просьбой к нему.

— Разрешите, учитель, ответить ему, — лицо переплетчика сияет, у него солидный козырь припасен, Либензону не поздоровится. — Почему вы не доверяете правительству? Там шесть социалистов, вам этого мало? Не верите им — поверьте Учредительному собранию. Молчите? Хорошо делаете. Мы должны свернуть Вильгельму шею, как свернули Николаю. Теперь, учитель, решайте.

Трудный вопрос, как на него ответить? Народ страдает, нелегко и мне. Войну, конечно, следовало бы закончить. Дороговизна растет, калек и сирот все больше и больше. Надо, надо, пора. Переплетчик с этим не согласится — и тогда… Надо уступить, что поделаешь.

— Что вам сказать, революция в опасности, ее надо спасать. Ради такого дела ничего не жаль. Погубим одно поколение, не пожалеем и другое.

Либензон бросает на меня недобрый взгляд, уходит и с силой хлопает дверью. Переплетчик потирает руки от удовольствия.

— Вы умница, учитель, у вас голова министра.

— Простите, реб Идл, у меня к вам тоже просьба. Одолжите мне двадцать копеек, я сегодня еще не ел.

Переплетчик недоверчиво машет рукой, отделывается шуткой и спешит уйти.

Кто знает, Либензон, возможно, был бы щедрей…

Последняя надежда на хозяина кухмистерской, почтенного Паиса.

Хозяин ресторации меня не замечает, и я не спешу бросаться ему в глаза. Нам предстоит серьезный разговор, нет нужды преждевременно его беспокоить. Сейчас старик бодро расхаживает взад и вперед, руки заложены за спину, голова опущена. Движения тверды, решительны, пытливый взгляд скользит по сторонам, ищет, на ком бы остановиться. В груди его клокочет и рвется наружу не то хрип сдавленного дыхания, не то брюзгливое ворчание. Звуки эти никогда не обрываются и не затихают. Гладит ли Паис свою бороду, оглядывает ли с гордостью свое заведение — ряды столов от прилавка до дверей, ряды кроватей в смежной комнате для приезжих, — сердит ли, доволен, ворчание идет своим чередом. В счастливые часы оно переходит в мурлыканье, в несчастные — возвышается до рева.

Ресторация и приезжая имеют свою историю и существуют, как гласит вывеска, с тысяча восемьсот девяностого года. Останавливаются здесь купцы, их приказчики, известные и почтенные люди. Нежеланные гости тут долго не задерживаются, их переводят в прекрасно убранное помещение, откуда несчастные, едва дождавшись рассвета, бегут. Чудесная комната оказывается ловушкой — ужасным клоповником.

Паис заметил уже меня и спешит навстречу. Он любит поболтать о политике, медицине. У него множество всяческих сведений: как питаться, двигаться, работать, чтобы сберечь себя. Он скажет вам, что сердце — главный кухмистер, нельзя ему отказывать ни в смазке, ни в покое. Безумие ездить на поездах, на коньках, на лодке, — это приводит к пороку сердца. Паису можно поверить, он был у лучших профессоров, прочитал много книг по медицине. Жизнь стоит того, чтобы ради нее потрудиться. И устные и письменные источники сходятся на том, что его, Паиса, сердце непрочно и только покой может это сердце спасти.

Я слышу этот вздор не впервые и не раз давал себе слово прерывать болтуна, едва он станет повторять свои басни, но обидеть его — значит остаться без обеда, и я с притворным интересом слушаю и сочувственно киваю головой.

Паис вдруг умолкает, его ухо уловило подозрительный шепот, и он взглядом приглашает меня следовать за ним. За жидким чаем беседуют два еврея: один в ермолке, со следами нюхательного табака на бороде и усах, другой в шелковом картузе, с папиросой между пальцами.

— …Одним словом, мой конкурент меня зарезал, — жалуется один другому, — он согласился платить домовладельцу лишних сто рублей в год и оставил меня без лавки. Контракт мой истекал, меня ожидало разорение и нищета. Прихожу к моему конкуренту домой, Напоминаю ему между делом, что все мы дети одного отца, и спрашиваю: «Что вы ко мне имеете, почему разоряете мой дом?» — «Убирайтесь, — говорит он, — я вас знать не хочу». Вызывает его раввин для примирения, он не является, совестят люди, он смеется, — одним словом, разбойник. Посоветовали мне отправиться к златопольскому ребе. Пути господа неисповедимы, еду в Златополь. Ребе Цалык, древний старик лет восьмидесяти с густыми, заросшими бровями и суровым лицом, напомнил мне, простите за сравнение, Ивана Грозного. Слыхали об этом царе-разбойнике? Рассказываю старику печаль моей души с начала до конца. «На какой срок, — спрашивает он, — заключил ваш конкурент договор?» — «На три года», — отвечаю я. «Займитесь на это время чем-нибудь другим». — «Реб Цалык, — кричу я не своим голосом, — я мебельщик и другого дела не знаю!» Старик подумал и говорит: «Зайдите к вашему конкуренту и спросите, почему он это сделал?» Слыхали мудрость?! Двадцать тысяч раз задавал я ему этот вопрос, теперь изволь сначала. Делать нечего, в субботу после обеда иду к моему обидчику домой. Застаю его с семьей за дубовым столом, под сенью дубового шкафа, добротного дубового буфета, и сам он высокий и крепкий, как дуб. «Что вы скажете?» — спрашивает он меня. «Я пришел вас спросить, — повторяю я слова реб Цалыка, — почему вы отбили у меня лавку?» — «Верните мне мои расходы, — отвечает этот верзила, — и берите себе контракт». Вот что значит реб Цалык! Теперь я, слава богу, торгую в своей лавке, имею верный кусок хлеба и других не обижаю.

Противный Паис обязательно вмешается.

— Вы спросите, конечно, — начинает он своим ворчливым голосом, — чего ради я к вам пристал, что надо этому надоедливому ресторатору? Я вам отвечу.

Он не обращает внимания на их лестное заявление, что знакомство доставило им удовольствие, они даже мечтали о нем. Ведь не в этом дело.

— Я пристал к вам, прошу вас, не защищайте меня. Никому в прошлом не было дела до того, кто чем промышляет или о чем говорит и думает, — живи себе каждый, как твоей душеньке угодно… Теперь мы должны стать порядочными людьми. Не правда ли, пора? Как вы думаете? А раз так, всякий имеет право заглянуть в душу соседа и спросить: все ли у тебя как следует? Правильно я говорю, учитель?

Паис солгал, у него свои недобрые расчеты, и я когда-нибудь их выложу ему, обязательно это сделаю, в другой раз.

— Вы правы, господин Паис, слишком много врагов у революции, надо быть бдительным.

Хозяин тянет меня к другому столику. Вот уж где он развернется, блеснет своим знанием политики и медицины. И Эля-фотограф и Хаим Котляр его поймут. В последний раз они встретились здесь три дня назад. Фотограф пришел пообедать в кредит, а Котляр чинил тут медный куб. Старые друзья и даже, кажется, родственники разговорились, выпили по стакану чаю и разошлись врагами. Вначале трудно было понять, что рассорило их, Хаим называл Элю помещиком, а Эля Хаима — грабителем и вором. Выяснилось, что ссора возникла на политической почве: Котляр настаивал на конфискации помещичьих земель и предупреждал, что будет драться за реформу до крови, а фотограф твердил, что собственность священна, у него ничего, кроме аппарата, нет, но справедливость прежде всего.

Сейчас они сидят за столиком, пьют чай и жарко беседуют. Паис предлагает мне подсесть, будет интересное представление.

Эля-фотограф, — коротконогий человек с большими светлыми глазами — два туманных окуляра, обращенных в мир, голос у него мягкий, женственный, едва слышный.

— Не спорьте со мной, Хаим, мы не доросли до социализма. С нас хватит конституции.

Котляр — хмурый человек без голоса. Ему страстно хочется кричать, вопить, но тщетно. Дается же таким людям, как Эля, звучная глотка, к чему она им, гнусавить он мог бы и без нее.

— Паршивец, вас надо отправить на слободку Романовку, запереть в одну палату с Родзянко и Милюковым. Где вы слыхали, чтоб фотограф-бедняк был кадетом? Сумасшедший! Где ваши фабрики и имения, дворянский титул и чин? Или вы купец первой гильдии? Выбросьте этот хлам из головы, ведите себя как настоящий пролетарий.

Брань смущает Элю, сконфуженный, он съеживается и говорит тише:

— Не будем спорить, Хаим, я умру кадетом. Мои убеждения останутся при мне. Я предчувствую, что ваши большевики разнесут все в прах, ничего не пожалеют, даже Учредительного собрания.

Паис больше не слушает их, вниманье его привлекла фигура Элиши-кожевенника. Этот опасный паренек повадился сюда ходить, собирать вокруг себя таких же, как он, головорезов и устраивать в столовой митинги. Вот он подсел к мебельщику, что-то шепнул ему, настороженно оглянулся и уже перешептывается с другим. Число единомышленников растет, — трое, четверо, пятеро… Тут уж не до шуток. Ворчание старика нарастает, вот-вот вспыхнет скандал. Паис вспыльчивый человек, берегитесь в минуту его гнева не угодить ему. Он выпрямляет спину, высоко вскидывает голову и с наигранным достоинством спрашивает:

— Вы будете обедать или вам нужна комната?

Элише ничего не надо, он немного посидит и уйдет.

Совершенно очевидно, что он явился митинговать. Молодой человек расстегивает воротник, становится в позу и говорит. О чем? Конечно, о второй революции, ему мало одной, вонючему кожевеннику. Паис испортит ему торжество, не беспокойтесь, фирма существует с тысяча восемьсот девяностого года.

Я слушаю речи бледного молодого человека в черной рубашке и удивлен: до чего они схожи с тем, что говорил Иойлик-контрабандист. Неужели это друзья из одной компании?