Испытание временем

Паис уходит и возвращается повеселевшим, в глазах коварные огоньки, он гладит бороду и шепчет:

— Не уходите, учитель, мы устроим сейчас такое представленье — пропади все театры мира.

В столовую вбегает девочка, она ищет кого-то глазами и устремляется к Элише. Она шепчет ему что-то на ухо, он вздрагивает и говорит ей:

— Беги к Иойлику, скажи — Мендель в опасности.

Я не ошибся, они одной компании.

Элишу слушают со вниманием, множество глаз с сочувствием обращены к нему.

— Я понимаю вас, товарищи, — гулко раздается его голос, — заблуждения не занавес и не вуаль, одним махом не сорвешь. К заблуждениям возвращаются с любовью, как к старым друзьям. Нужны великие усилия, чтобы расстаться с тем, что въелось в нашу плоть и кровь. Я верю, вы встанете на нашу платформу.

Дверь открывается, и входит Нухим, сын старого Паиса. Он одет в хаки и опирается на костыли, на вид ему не больше двадцати восьми лет. Он выходит на середину помещения, устремляет на оратора тяжелый взгляд и некоторое время молчит. Старик был прав, настоящий спектакль: и поза, и движения, и презрительная усмешка — неповторимо театральны.

— Разрешите познакомиться — Наум Августович Паис, рядовой самсоновской дивизии, раненный у Мазурских озер. Вы кто будете?

Чем не артист? Осанка, презрительно выпяченная губа, голос звучный, речь четкая, с пафосом. Таков Нухим! Всегда с позой.

Я с отвращением отвожу глаза от комедианта, этот симулянт не видел фронта и не стоит подметки Элиши.

— Что ж вы, господин штатский, знакомиться не хотите? Прошу вас.

Нухим оскорблен в своих лучших чувствах, во взгляде гнев и недоумение, — так выглядит высокородный офицер, непристойно задетый унтером. С ним шутки плохи, под угрозой честь его мундира.

— Зачем вы ломаетесь, Нухим? — миролюбиво говорит Элиша. — Мы знаем друг друга десять лет.

— Прошу объясниться официально, — следует холодный ответ. — Я вам не земгусар и не дезертир. Я кровь свою пролил на фронте. Именем Временного правительства — ваше воинское удостоверение.

Старый Паис пригибается ко мне и шепчет:

— Вы не знаете Нухима, он вышибет из Элиши дух. О, это отчаянный человек!

— «Именем Временного правительства», — усмехается Элиша, — ух как страшно! У вас, говорят, Нухим, большая коллекция протоколов за хулиганство, уж не хотите ли вы еще одним обзавестись?

Он спокоен, на бледном лице слабая улыбка, не то от усталости, не то от обиды.

— Молчать, тыловая сволочь!

Нухим потрясает костылем, лицо перекосилось и стало отталкивающим. Старый Паис не сдерживается:

— Что ты тянешь, Нухим, кончай с ним.

Кожевенник неуязвим, он равнодушно оглядывается и одергивает рубашку.

— И еще говорят, Наум Августович, что вы на радостях в первые дни революции стреляли по улице собак. С возгласом: «Да здравствует свобода!» приканчивали дворняг.

— Пропади земля с пятью частями света, — сквозь зубы произносит Нухим, вплотную подступая к Элише, — вы немецкий шпион! Следуйте за мной.

Старый Паис жестом предлагает перенести игру на улицу. Столовая не место для политических распрей. Завсегдатаи кухмистерской тем временем ввязываются в спор, одни подталкивают Элишу к выходу, другие удерживают его. Столики пустеют, возбужденные люди устремляются на улицу.

— Оставайтесь здесь, учитель, — советует мне старый Паис, — вы отсюда все увидите.

Вокруг спорящих собираются люди, они запружают тротуар и мостовую я сразу же вступают друг с другом в спор.

Все точно обрадовались поводу дать знать о себе, вступить друг с другом в перебранку. Это не митинг, не диспут, ничего похожего на мирную беседу, страсти прорвались наружу, и, казалось, никому их не унять. Веками стиснутая мысль скачет, и не поймешь, кому что надо. У каждого своя правда, он потрясает ею, как знаменем, зовет взглянуть на нее.

— Должна быть дисциплина, — истошно кричит один, — война не окончена, нужна крепкая власть!

Истина единственно у него, никакая другая невозможна.

— Армия должна быть в стороне от политики, — надрывно повторяет другой подхваченную где-то фразу, — с толпой политиканов немцев не победить.

Кто-то уверяет любителя дисциплины:

— Мы немцу спуску не дадим, но и права придержим. Дисциплина нужна не барская, а народная!

— Керенского не тронь, — тычет свой кулак в лицо собеседникам маленький юркий старичок в рваном, потертом сюртучке, — он жизнь за нас кладет, в думе страдает и от тебя, сволочи, терпит…

Мелькает револьвер, гремит выстрел. В шуме голосов доносятся обрывки выкриков:

— Пломбированные вагоны!.. Бейте контру!

— Что случилось? В пом дело? — спрашивает торговка ягодами.

Паис шепчет ей:

— Вора поймали! Бедную женщину ограбил.

— Господин Паис, — не сдерживаюсь я, — что вы делаете, они убьют его.

Торговка ягодами протискивается сквозь толпу и тычет железной палкой в Элишу.

— Бей его, сукиного сына, вора и грабителя! — вопит она.

Убийственные силы обрушиваются на ни в чем не повинного Элишу.

Я сделал все, что мог: смолчал, когда надо было звать на помощь, солгал и предал Элишу.

— Дайте мне, господин Паис, пообедать, я завтра уплачу вам… Получу за урок и расплачусь.

Паис неодобрительно оглядывает меня.

— Сегодня не грех и поголодать… Шива осор бетамуз — большой пост. Учитель должен был бы это знать. Потребуйте себе тарелку супа, большего кредита вы у меня не получите. Вы, слава богу, не фабрикант.

1919 ГОД

4

Спуститесь вниз, еще, еще, подвал глубокий, зато сухой и теплый. Сверните влево, еще немного, последние ступеньки немного сломаны, но все еще крепки. За этой дверью живу я. Внутри темно, окон нет, комната освещается фитильком, окунутым в масло. Жилье неважное, зато вечерние курсы для взрослых рядом, публичная библиотека в пятидесяти шагах. Конная улица в Одессе — почти центр города, тут и столовка для студентов и любимое кафе «Идеал». Дома почти не бываешь, дни проходят на работе: за уборкой типографии, в переноске мешков на мельнице или вовсе в буфете за изготовлением мороженого, точней — за верчением мороженицы, обложенной льдом. Надо же как-нибудь перебиться, до аттестата зрелости три года ждать. Вечера проходят на курсах, а часы до сна — в кафе. За чашкой простокваши не так уж тягостно готовить урок.