Истина
Шрифт:
– Не три, а пятнадцать, – поправил Волосова Галкин.
Волосов отвернулся. Он был не в настроении, со свидания пришел рано. Молодой человек ворочался, не спал.
– Андрей Андреевич, вы не спите? – спросил Галкин. – Как вы думаете, останется что-нибудь после атомной войны?
Андрей Андреевич много думал над этим, хотя что тут думать: ничего не останется. Может, микроорганизмы какие будут. Андрей Андреевич проснулся рано, больше не мог уснуть, думал о Татьяне, террористе-смертнике… Это надо было решиться на такое. Думал о смерти, хотел, чтобы не мучиться , – разом.
– Вы что, Андрей Андреевич, вчера кричали: война! война! – подал голос Галкин. – Конец.
Андрей Андреевич покраснел. Он не хотел думал о смерти, но как не думать. Это был, наверно тот самый случай , когда бытие определяет сознание.
4
Слухи,
… Татьяна тогда замешкалась, надо было ей на кухню. Свежи были воспоминания… Потом Татьяна никак не могла согреться. Он достал шубу. В убежище действительно было холодно. А где мое розовое платье, спрашивала Татьяна. Платье было с короткими рукавами, не теплое. Татьяна была напугана. Она стояла у окна, когда была вспышка. Татьяна почти ничего не ела. Все думала о плохом, приближала это плохое. Через три дня будем дома, говорил Андрей Андреевич. Он всего на сутки ошибся – через четыре дня… Потом была бессонная ночь. Татьяна совсем занемогла…
Андрей Андреевич вылез из убежища… Он вытаскивал тогда Татьяну, она совсем обессилела.
Черная собака выбежала из дома напротив, и все началось сначала… Татьяна спрашивала розовое платье и все никак не могла согреться. Розовое платье было без рукавов…
Андрей Андреевич зачем-то опять полез в убежище.
Так, одна история
Она хорошо помнила, как залезла в овощную яму, стала перебирать картошку, рядом лежал фонарь. Она не хотела идти на дачу, болела, была с похмелья, но Андрей, муж: «Иди! Устал я один с дачей возиться! Продам, вот тогда узнаешь!» И она пошла. Андрей был человек неплохой, заботливый, но психованный, лучше его было не злить. Раз она запила, неделю не просыхала, пьяная уснула, а собутыльники все продукты из холодильника вынесли. Андрей пришел с работы – есть нечего. Как сумасшедший, он тогда набросился с кулаками. Она думала: все, конец… На следующий день она встать не могла, все тело болело, было в синяках. Вечером после работы Андрей просил прощения. Чего извиняться? Сама виновата. Она простила Андрея. К тому же Андрей был не чужой. Конечно, обидно было.
С Андреем она сошлась, когда уже была в годах, 40 лет. Это было второе замужество. С Григорием, первым мужем, она прожила восемь лет. Тихий был, словно не мужик. Она выпивала, был любовник. Григорий все знал, ничего не говорил. Потом ушел. Развод. От Григория была дочь Светка. У Андрея тоже был ребенок, сын. Он платил алименты.
Она год как была на пенсии, нигде не работала. Пенсия небольшая. Она, может быть, и пошла бы работать, она работала продавцом, но места не было. А работать на улице на фруктах у армян она не хотела. Да и Андрей был против работы у армян.
Она перебрала уже ведро картошки, гнили было немного, и стало вдруг плохо, закружилась голова. Лучше не становилось. Голова стала невесомой. И все поплыло – картошка, фонарь… Она ничего не понимала. Она хотела бы понять, но как, если все куда-то уплывало? И это конец. Все кончено. Так быстро и просто. Она хотела бы еще пожить, не готова была на небеса. Это нечестно.
– Андрей, я умираю, – слабым голосом произнесла она и повалилась на картошку.
Больше она ничего не помнила. Потом Андрей рассказывал: он почувствовал что-то неладное, сердце подсказало, полез в яму посмотреть, как идут дела, и вытащил ее, полумертвую, на свежий воздух, сделал массаж сердца и побежал за машиной. Сосед по даче еще рассказывал, как Андрей бегал, кричал, искал машину. Неделю она пролежала в больнице, два дня была в реанимации. Врачи дежурили по ночам. Выкарабкалась. И вот третий день дома. На обед она сварила борщ, картошки нажарила с рыбой. В больнице все каша,
каша… Надоело. Она сидела на кухне за столом, устало положив руки на колени, бледная, под глазами синяки. Болезнь не красила. Она была в сиреневой кофте – подарок свекрови, брюках. Невысокого роста. Волосы коротко острижены. Уже была седина. Правый глаз временами дергался на нервной почве. Под нижней губой был шрам. Это она пьяная упала с табуретки. Молодая была – красивая, все говорили. Состарилась. Да и выпить любила.Скоро должен прийти Андрей с работы. Он работал наладчиком на трикотажной фабрике. Фабрика должна была городу два миллиона рублей. Тяжелым было экономическое положение на фабрике… Не было заказов. Месяц рабочим не выплачивалась зарплата. На горно-обогатительном комбинате также задерживалась зарплата. По всей стране такое было. Закрывались предприятия. Фабрика еще работала, держалась на плаву. На фабрике для рабочих был открыт буфет, и по записи, в счет зарплаты, можно было купить консервы, сахар… Андрей всегда что-нибудь с работы приносил из продуктов, редко приходил с пустыми руками. Андрей мужик был хозяйственный, по дому делал много. С ним можно было жить. Андрей пришел с работы ровно полшестого. Он молча прошел на кухню, молча достал из сумки банку консервированных помидоров. Андрей был не в настроении. Значит, на работе что-то не ладилось.
Андрей был чуть выше среднего роста, крепкого сложения. Большой нос. Сердитый, насупленный взгляд из-под нависших черных бровей. Волос на голове было мало, да и те редкие. Андрей прошел в ванную, умылся, переоделся в чистое.
– Денег не дают, – уже за столом наконец заговорил он. – Обещали на той неделе еще – и ничего. Начальник тоже молчит. Никому ничего не надо.
– Жизнь, Андрей, такая, – собирала она на стол.
– … Жизнь – она такая! Не надо было перестройку делать. Жили раньше, и деньги были. Съездить можно было куда-нибудь , отдохнуть.
Она не согласна была, что раньше лучше было. Были талоны на водку, на продукты. Спорить с Андреем было бесполезно: не переспорить.
– Пенсионеров надо отправлять на пенсию! Место только на работе занимают! Их деньги поделить!
– Ты сам скоро на пенсию, – заметила она. – Будем вместе бражку попивать
– С твоим здоровьем только и пить, – густо намазал Андрей хлеб горчицей
– Я так говорю, – рассмеялась она. – Что я – дура, что ли, пить. Врач сказал, что вернул меня с того света, что пить мне совсем нельзя, если я жить хочу. Я еще жить хочу. Хотя жизнь она – не очень, но все равно жить хочется.
– Выпить можно, но надо знать меру. Вот как я пью.
И опять она ничего не стала Андрею доказывать: он в выходные без бутылки не мог, и так выпивал. Она перед этими своими трагическими событиями в погребе спрятала деньги на опохмелку, Денис, сосед, принес долг. Андрей нашел, пропил. Она даже расплакалась – так обидно было. Андрей обещал вернуть деньги. Только она не верила. «Интересно, – думала она, – выпила бы я сейчас или нет, окажись бутылка на столе? Может, и выпила, может и нет. Жить-то хочется».
***
Было два часа дня. Она испекла хлеб, прибралась на кухне и сидела пила чай. В больнице она все думала, как бросить пить, начать новую жизнь. Главное – не напиваться до срамного, а там совсем бросить пить. Нет, выпить, конечно, можно, но чтобы ясность была в голове. А так пить, чтобы ничего не помнить, конечно, плохо. Андрей второй день уже не брал обед с собой на работу, голодал, устраивал себе разгрузочные дни; где-то в газете он вычитал, что это полезно. Но как так можно голодным работать? Она не представляла. Она бы так не смогла. Все равно есть хочется, желудок просит. Зачем так мучить себя? Можно было взять бутерброд с маслом. Она никому еще, кроме Андрея, не говорила о своей новой трезвой жизни. Даже дочери ничего не сказала, а надо бы сходить, тем более недалеко, через улицу. И она стала одеваться. Утром шел снег с дождем. Она одела сапоги, синюю куртку на поролоне, берет и вышла на улицу. Было пасмурно, как осенью. Светка вот уж как два года нигде не работала. По профессии она была штукатур-маляр. Строительное управление, где она работала, обанкротилось. Светка оказалась на улице. Муж ее, Игорь, шоферил. Было двое детей – Вадим и Леночка. Вадиму было шесть лет, Леночка ходила в четвертый класс.