Истоки Каракумов (повести туркменских писателей)

Нет, это стучит пулемет, куда пошел Мухаммедов. А этот — молчит. Усилием подняв непослушное тело, Аман подтягивает его на несколько метров вперед, к бешено бьющемуся огню. Сжимает в непослушных пальцах последнюю связку гранат, поднимается, но, словно наткнувшись на что-то, замирает. Это вновь ударил из дзота пулемет.

Падая, он успевает заметить, как сильное, стремительное тело Пашки метнулось перед ним и прикрыло собой железную струю смерти.

Они лежали рядом на плащ-палатке: рядовой Павел Кержач и старшина Аман Аширов. Холодный ветер с моря бросал в их неподвижные лица соленые брызги, словно слезы.

Они не дожили до Победы, но сделали все, чтобы приблизить ее. До Победы был еще долгий горячий год.

К вечеру в бухте Радости высадился десант. Впереди было большое наступление по освобождению Севастополя.

Вечером, как всегда с опозданием, пришла почта. Васильич вздохнул, услышав выкрик: "Аширов Аман, есть?"

Он взял в руки белый треугольничек, скользнул глазами по обратному адресу, сжал письмо в кулаке что было сил, и бросил его в набегающую волну. Ссутулив плечи, зашагал прочь от моря и от того сжатого комочка, что прыгал по прибою, словно белокрылая птичка, ударялся о серые прибрежные валуны и не хотел уплывать прочь. Он словно молил: возьмите, расправьте меня, прочтите!

Что было в нем? Может, надежда, а может…

Атаджан Таган

Известный писатель Атаджан Таган является автором многих произведений: "Когда война кончается", "Немой ангел", "Битва после войны", "Чужой", "Серахская крепость" и многие другие. Почти все произведения Атаджана Тагана известны не только в республике, но и за ее пределами.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

(Сказание о простом дутаре)

Памяти отца — Тагана Овеза, погибшего в Великой Отечественной.

Есть в ауле Годжук дутар, который ничем вроде бы не отличается от многих других, сделанных сравнительно недавно или через бережные руки потомства дошедших из былого до наших дней, — разве тем лишь, может, что больше иных закостенел он и потемнел от времени, стал сухим совсем и легким. И еще тем, что в отличие от всех собратьев не остался он безымянным, но имя носил стародавнего своего хозяина, потому только, верно сохранившееся, не потонувшее в зыбучих песках времен, что откликнулось оно и в названии самого аула; и связь эта человека, о котором мало кто чего помнил, его простого дутара и разросшегося ныне предгорного селения хоть и потускнела, глуше стала, но все же жила и жила в людской памяти, не терялась, и была, видно, в этом какая-то большая справедливость и благодарность, новым поколениям уже не внятная, лишь перенимаемая как святая обязанность от отца сыном, от матери дочерью.

Но еще тем он известен был за пределами здешней степной округи, что принадлежал не какому-то отдельному лицу, а всему аулу, кочуя из кибитки в кибитку, из дома в дом, занимая в каждом самое почетное место. И право начать торжество по случаю любой в солении свадьбы или в честь рождения нового человека предоставлялось только ему. И исполнялась на нем только одна и та же всегда старинная мелодия — "мукам", после чего бережно надевался на него чехол из грубоватого домотканого блестящего шелка, и уже другие дутары продолжали вести празднество, а он снова занимал свое избранное в жилище место.

Еще помнили стариков, теперь ушедших к предкам, которые насчитали, собравшись как-то вместе, не менее шести долгих "гарынов" с тех пор, когда простое тутовое дерево превратилось в этот столь уважаемый всеми дутар. Тридцать шесть долгих лет длится гарын, и выходило, что этому инструменту с поблекшим, стертым пальцами перламутром, которым покрыт был гриф, более двух веков. Глухой тишиной безвременья простояли, конским внезапным топотом отгрохотали два столетия, несчетно сменилось бед и радостей людских, лицо земли изменилось — а дутар жил и пел…

Да, то был особенный, признавали все, дутар; и когда исполнялась на нем даже какая-нибудь привычная, ничем не примечательная мелодия (что бывало очень редко), всем начинанало казаться, что звучит она уже как-то по-иному, выше и чище, что какой-то простор открывается в ней, глубина, до сих пор не изведанная, будто первозданная ей возвращалась теперь свежесть и чистота. Самым опытным дутарщиком вручали всегда этот инструмент; и не так уж редко бывало порой, что очередной какой-нибудь знаток-мукамчи^[14], клоня голову над рокочущим, тоскою времен стонущим дутаром, вдруг с удивлением обнаруживал, понимал про себя, что ничего такого уж особенного в его звучании нет — инструмент, каких много… Но говорил, значительно кивая, всем: да, сам Баба-Гамбар, покровитель музыки, благословил когда-то, видно, тутовое это дерево — необыкновенный дутар!..

О тутовник родной земли, сколь же глубоки, всепронизы-вающи твои корни, сколь проста и высока твоя судьба, сколь неизвестна!..

1

В соседней кибитке рождался ребенок. Новый человек рождался с трудом, но еще труднее было его рожать. Старому Годжуку Мергену хотелось, чтобы труд рождения на земле повторялся как можно чаще. Не выдерживая боли родовых схваток, женщина, стиснув зубы, глухо стонала, иногда тоненько вскрикивала. Все это слышал старый Годжук, отворотив под собой старенькую кошму и, прижав ухо к земле, родная земля, словно натянутая струна дутара, соединяла, сокращала все расстояния, и между этими кибитками тоже. И лежащий на смертном одре старик знал каждый звук ее, каждое трепетанье, пусть едва уловимое, каждый неслышный вздох — и, кажется, успел узнать, как тронуть надо или ударить по этой струне, чтобы необходимый вызвать и услышать звук, чтобы понять, что хочет сказать земля. Кажется, что успел… но успел ли?! Во всех туркменских краях известный мукамчи Годжук Мерген всегда сомневался в этом, и всего сильнее сомневался теперь, потому что одну только истину понял он: человек мал и смертен, а музыка мира необъятна. И одно только понять хотел сейчас, напоследок: так ли уж мал человек и бессилен, и что значит эта стоящая у его изголовья смерть?..

Ждал, так ждал старый мукамчи младенца, который вот-вот должен был народиться из мучительных стонов этих, из ожиданья притихшей степи, из молчанья гор вековечных, — словно тот мог принести, сказать ему ответ на последний его вопрос. Но еще больше, еще нетерпеливее дряхлого старика ждала нового человека сама земля, потому что ее потребность, надобность в нем, новом душою и телом человеке, была сильнее. И он понимал это: "Потерпи, милая женщина, постарайся. Собери силы свои, все терпенье свое… Ты, именно ты была, есть и будешь истинной покровительницей этой степи, этой изжаждавшейся, беспризорной, аллахом забытой степи. Ты слаба, мала, измучена на родовом своем ложе, но нет у этой земли покровителя сильнее, чем ты. Ради нее гы должна испытать, вытерпеть, преодолеть все муки свои — чтобы обрадовать ее, ибо новый человек, новая жизнь всегда есть радость ее. Все прошлое этой степи зависело от материнского твоего милосердия и участия, в меру сил своих смягчавшего жестокие времена, от слез твоих, тушивших пожары раздора и смерти. Все нынешнее кормится лепешкой из твоих грубых от работы, нежных от любви рук. Все завтрашнее ждет с трепетом плода любви и мук твоих, терпенья и великодушия. Потерпи, милая женщина, уж постарайся. Соберись с силами…"

В этих вот, всегда чем-то схожих с моленьем словах рождался когда-то главный труд его души — Колыбельная… Сотни, тысячи раз с тех пор слышал на своем веку он, как материнские стоны сменялись слабеньким еще криком новой жизни, на время прекращающим родовые муки, полновластно, несмотря на свою слабость, вторгающимся под своды кибиток, под огромный свод этого сурового прекрасного мира, чтобы опять и опять повторяться. "Пусть на моем старческом посохе прибавится еще одна метка — только потерпи, милая женщина, еще немного совсем, постарайся. Не бойся же, не робей. Ты ведь из породы тех терпеливых и старательных, какие умели рожать всегда, во всякое время, чуть не в седле идущего верблюда — рожать настоящих джигитов и прекрасных матерей будущего! Постарайся же…

Уже три луны состариться успели и омолодиться, как слег Годжук Мерген на это ложе в своей бедной кибитке. Давно облетела весть о том всю степь, много уже знахарей и целителей приезжало, приходило сюда из самых глухих углов, но все было напрасно. И старый мукамчи понял, что вряд ли ему теперь суждено подняться, вздеть ногу в стремя и отправиться на очередное празднество, чтобы вместе с дутаром своим встретить еще одну новую жизнь. Да, тот ребенок, рождавшийся в соседней кибитке, будет, похоже, последней зарубкой на его усталом посохе, вот его-то он еще дождется.