Истоки Каракумов (повести туркменских писателей)

— Слышь, политрук, ты за Кержачем ничего не замечал?

— Что имеешь в виду?

— Смурной он какой-то сегодня. Меня облаял, тот разговор в вагоне припомнил.

— Какой? Разговоров много было.

— Говорил я, что, мол, разбираться надо, где фашист, а где… К человечности, в общем, призывал. Так он мне тут выдал за эту самую "человечность".

— Понимаешь, отец, жена у него погибла.

— У Пашки? Где?! В Красноводске?..

— Да нет. Она, оказывается, матери сказала, что уезжает в Красноводск работать, а сама — на фронт. И вот… Паша мне письмо от матери показал. Та пишет: так, мол, и так, обманула нас всех Аннушка…

— Вот оно что! — протянул раздумчиво Васильич. — Господи, какие напасти на людей. Баб убивают, детишков…

— Хотел попросить тебя, Иван Васильич, ты малость последи за Пашкой. Дело предстоит серьезное. А он сейчас такой, что может зря в огонь полезть. Оказывается, любил ее очень! "Нет теперь моей Анки!" — говорит. А у самого глаза… Ну просто передать тебе не могу… Одна боль в них.

Васильич вспомнил Пашкины глаза. Действительно, была в них боль, и тоска звериная, и отрешенность, и мука. Тогда показалось, что это обычная Пашкина злость и готовность к подначке. Оказалось, не обычная…

— Когда начнем? — спросил он, помолчав.

— Вот вернутся ребята с разведданными. А сразу после полуночи пойдешь вместе с саперами проходы делать.

— Говорят, проволоки там этой напутали — страсть.

— Да, спираль в два ряда. Саперы прошлой ночью, пока мы подходили, сходили уже туда. Узнали, что минное заграждение небогатое — часа за два управятся.

— Слышь, Аман, ты Сашка нашего к пулемету поставь. Вторым номером, конечно.

— К Сабирову?

— Да. Он проситься будет, так я думаю.

— А справится?

— Пулемет знает. Надо когда-нибудь и ему огневое крещенье принимать.

— Ладно. Беспокоит меня все же Кержач…

— Ничего, — успокоил Амана Васильич. — Этот — сильный. Совладает с собой, сдюжит кручину. Не он первый, не он последний.

— И все же помни уговор: присматривай за ним.

— Хорошо, товарищ политрук.

— Пойду к автоматчикам. Надо побеседовать с ребятами перед боем. Расскажу им о гибели Пашиной жены. Как думаешь?

— Гебе видней.

— Пусть знают солдаты, что ни сил, ни жизни не жалеют наши жены, матери, сестры ради освобождения Родины.

— Политрук! Где политрук? — послышалось вдали.

— Здесь я! — поднялся старшина.

— Ребята вернулись!

— Иду! Ну, отец, — подал он руку Васильичу, — пока!

— Не беспокойся, старшина. Все будет в порядке.

Бой, завязавшийся сразу после полуночи, лишь только Васильич с саперами освободили проходы, шел уже несколько часов. Все было вырвано, исковеркано, казалось, вокруг не осталось ни одного нетронутого клочка земли. Но фашисты, уверенные в неприступности своей оборонительной линии, сдаваться не думали и остервенело огрызались.

Автоматчики, которых возглавил старшина Аширов, забросав гранатами первую траншею, ворвались в нее. Здесь не было ни одного живого фашиста, но они могли спрятаться во второй. Однако и вторая траншея оказалась свободной, "Видно, — подумал Аман, — уползли в свое каменное логово".

С правого фланга атаку автоматчиков поддерживал пулемет сержанта Сабирова, не давая гитлеровцам контратаковать. Но и автоматчики больше не могли сделать ни шагу вперед: смертельным огнем их поливали доты. Стали ахать серии минных взрывов: шесть разрывов — перерыв, снова — шесть фонтанов земли, взлетавших вверх, — снова пауза. Конечно, огневой полет дело не шутейное, но больше на психику действует.

— Ну точно ишак икает, — усмехнулся Васильич, лежащий рядом с Кержачем. — И-a, и-а!

Кержач шутку не поддержал.

— Откуда бьет?

— Я приметил, что, вроде бы, из-за зарослей, что между дотами.

— Надо его кончать, Васильич, а то сомнет он нашу атаку. Я пойду!

— Куда! — схватив за рукав шинели, удержал его Васильич. — Сиди на месте.

Кержач удивленно повернулся к нему:

— Что с тобой?

— А то, Паша, что без моего приказа никуда ты не пойдешь.

— Не пойду? — ощерился Кержач. — Как бы не так! Какой ты мне командир!

— Какой-никакой, а все ж — ефрейтор я, а ты солдат. Прикажу — и будешь сидеть. Приказ политрука, Паша, — примирительно сказал Васильич.

— Вре-ешь! — не унимался Кержач. Что-то прежнее вспыхнуло в нем, то, что всегда настораживало Васильича. Казалось, Пашка идет по краю обрыва и, играя со смертью, красуется собой, поглядывает по сторонам: смотрите, мол, вот я каков!

— Не пущу! — твердо сказал Васильич в сторону дотов, из-за которых бил миномет.

Внезапно справа стих пулемет.

— Слышь, Паша?

— Да. Там Сашок и Сабиров. Пойду к ним, погляжу.

— Иди, — после недолгого молчания разрешил Васильич. — Только, смотри, не зарывайся… осторожней там.

— И что это ты, Васильич, оберегаешь меня, как девицу на выданье? — Прежняя лихость вернулась к Кержачу. — Это что, тоже приказ политрука?

— Иди уж, балабол!..

Сашок сидел и дрожал, глядя на застывавшую полоску крови у виска своего напарника.

— Живы? — услышал он голос Кержача и сжался, ожидая привычной насмешки. — Живы, спрашиваю? Чего молчишь?

Сашок метнул взгляд на Кержача.

— В-вот… — дрожащим голосом начал он. — Сабиров… такой красивый был…

— Вижу: убит! Ну, а ты чего — мертвых, что ли, не видел! Это, брат, война! Подвинься!

— Чего? — не понял тот.

— Подвинься, говорю, оттащу в сторону Сабирова. Нам позицию удерживать надо. Ребята там в атаку готовятся, а тут пулемет ваш захлебнулся. Смекаешь, что могут подумать? Да и фашисту это на руку.

Сашок уткнулся носом в земляную стопу окопа и, не сдержавшись, заплакал. Он слышал, как возился за его спиной Кержач, понимая, что тому тяжело и неловко управляться самому, но не повернул головы: не было сил!

Очнулся от хлопка по плечу.

— Пулемет исправлен?

Сашок кивнул головой.

— Давай, начинай, — необычно ласковым голосом попросил его Кержач. — Сможешь?

Сашок снова кивнул.

— Ну, дави на гашетку, а я тебе буду ленту подавать.

— Сейчас, Паша, сейчас, — засуетился парнишка.

— Не мельтеши! — услышал он привычную насмешливую интонацию, и это Сашка, как ни странно, сразу же успокоило. Он лёг к пулемету, крикнул Кержачу: "Подавай!"

Дрожь пулемета успокоила его окончательно.