Истории для кино
Шрифт:
– У меня давно зреет идея сотрудничества с английским театром. Как вы относитесь к этой мысли?
Лёдя светски кивает, изображая непонимание.
– Ну, как бы это сказать, – пытается объяснить Мейерхольд. – Ну, сотрудничество, дружба… Фрэндшип!
– О, фрэндшип! – оживляется Лёдя. – Йес!
– Йес, йес! – радуется Мейрехольд. – Так вот, я предлагаю…
Но тут, по счастью, вмешивается Луначарский:
– Всеволод Эмильевич, позвольте все-таки мне закончить свою мысль!
Он с жаром излагает начатую ранее теорию, что греки, когда строили гигантские театры на десятки тысяч зрителей, использовали искусство как воспитательный
Экзальтированные хозяева аплодируют. А Гутман возражает:
– Но мы пытаемся все совмещать. Иначе на что прикажете строить эти социально-политические театры и платить зарплаты за формальные изыски?
Мейерхольд не выдерживает и требует, чтобы Луначарский перевел англичанину, что у него есть замечательная идея англо-советской постановки Шекспира. Луначарский излагает Лёде предложение Мейерхольда по-английски. Лёдя слушает с глубокомысленным видом, ловит восхищенный взгляд Гутмана и опять роняет короткое:
– Йес.
– Йес! – радуется Мейерхольд. – Я сразу почуял единомышленника! А спросите, какие выразительные средства он предпочитает – традиционные или авангардные?
Луначарский формулирует вопрос по-английски, Лёдя в ужасе соображает, как же ему отвечать… Но тут спасительно распахивается дверь, и появляется поэт Владимир Маяковский – с внушительным свертком под мышкой и двумя миловидными барышнями по обе стороны. Начинается шумный обмен приветствиями.
Гутман шепчет Лёде:
– Ну, хоть Маяковского-то вы узнаете?
– Конечно! – восторженно подтверждает Лёдя.
И замирает, вглядываясь в барышень, пришедших с Маяковским. В одной из них он узнает свою спутницу по одесскому поезду в Москву, дюймовочку Олечку, а в другой – черненькую танцовщицу, помогавшую Лёде на первом выступлении в Москве
Позабыв, что он – англичанин, Лёдя бросается к ним:
– Какая встреча!
– Леонид, я знала, что мы встретимся! – сияет Олечка.
– Землячок, я ж говорила, не надо тебе уезжать! – напоминает танцовщица.
Присутствующие изумленно наблюдают за трансформацией «англичанина». Мейерхольд крайне огорчен:
– Так вы не иностранец?!
Гутман смеется:
– Ну, немножко он все-таки что иностранец. Он – одессит!
Мейерхольд обиженно надувается, а всеобщим вниманием завладевает большой и шумный Маяковский:
– Друзья! Послушайте:
Не домой,не на суп,а к любимойв гостидвеморковинкинесуза зеленый хвостик.Гутман приглядывается к внушительному свертку Маяковского:
– Володя, похоже, у вас сегодня не только две морковинки…
– Точно! Сегодня я – с поросенком!
– Где вы раздобыли поросенка? – изумляется Луначарский.
– О-о, это поросенок-самоубийца!
– Какой кошмар! – всплескивает
руками Олечка.Но Маяковский объясняет, что никакого кошмара нет. Просто Лиля Юрьевна решила купить и выкормить его, чтобы потом сделать массу вкусных вещей для Володи и Оси. Но и Маяковский, и Брики привязались к нему, как к родному. Он радовал их чрезвычайной живостью своего пятачка. Однако, видимо, поросенок был меланхоликом, потому что сие трепетное животное вскарабкалось на подоконник и, сочтя открывшийся ему мир недостаточно возвышенным, сигануло вниз. Разумеется, Лиля Юрьевна есть его при таком раскладе отказалась и велела унести из дома.
Закончив это пространное объяснение, Маяковский разворачивает сверток. И взорам вечно голодных творцов предстает поросенок с поджаристой корочкой. Гости без раздумий набрасываются на угощение, и буквально через несколько минут на месте поросенка остается только пустое блюдо.
Хозяйка разносит морковный чай в стаканах с подстаканниками гостям, которые, насытившись, разбрелись по комнате отдельными группками.
Лёдя с Олечкой беседуют на диване.
– Вот так, без вещей, без денег я и повстречал Гутмана. Ну а дальше… Нет, лучше рассказывайте вы – что, как?
– Ну, что-как… Конечно, я мечтала о классическом балете, но это невозможно. Пришлось идти в варьете…
Лёдя кивает на Маяковского:
– И там вы с ним и познакомились?
– Нет-нет, в варьете я познакомилась с Шурой… Ну, вы ее тоже знаете…
Лёдя одобрительно улыбается:
– Молодцы, одесситочки! Все-таки пробились!
Олечка тоже улыбается:
– А как же! У Шуры с Владимиром Владимировичем роман… Только они его скрывают!
– Ага, скрывают, причем очень успешно…
Лёдя кивает на Маяковского, который, преклонив одно колено перед девушкой Шурой, что-то любовно рокочет ей на ухо, взмахивая рукой, словно рубит свою знаменитую стихотворную «лесенку».
– Это не наше дело, – говорит Олечка. – Главное, Шура уговорила меня пойти в гости, и вот мы встретились…
К Лёде подсаживается Мейерхольд:
– Пардон, если помешаю, но я вспомнил! Я видел вас в ТЕРЕВСАТе. Вы любопытно совмещаете юмор и трагизм. А за англичанина я не в обиде… Хотите, поставлю с вами программу цирка? Представьте: красный бархат барьера, золотой песок арены и вы – клоун в рыжем парике, но с белой трагической маской!
Их беседу прерывает Гутман:
– Ну что, сэр? Мы собираемся на хоум…
Лёдя явно не хочется расставаться с Олечкой:
– А можно… я приду попозже?
– Конечно, можно, – быстро оценивает ситуацию жена Гутмана. – Пойдем, Давид, пойдем…
Гутманы уходят. А в комнате разгорается веселье. Луначарский бренчит на рояле канканчик. Лёдя приглашает на танец Олечку. Маяковский отплясывает с Шурой. Мейерхольд барабанит ритм ладонями по столу.
Но с гораздо большей силой кто-то барабанит в дверь и кричит:
– Кончай базар, интеллигенция! Завтра же в домком напишем!
Все затихают. Хозяин объясняет шепотом:
– Извините, ради бога, извините, у нас соседи – фабричные…
– Ну что ж, товарищи, рабочий класс должен отдыхать, – заявляет Луначарский.
– Пора, мой друг, пора! – напоминает пушкинскую строку Маяковский.
– Только поможем убрать со стола, – начинает собирать тарелки Шура.
– Не надо, что вы, я сама! – волнуется хозяйка и добавляет в отчаянии: – А еще… извините… у нас дворник такой… неделикатный! Особенно, когда его будят ночью…