Истории для кино
Шрифт:
А мясник Кондратий Семенович задает главный вопрос:
– Лёдя, а шо ты так стоишь на улице? Зайды у свою квартиру…
Утесов грустно улыбается:
– Знаете, мой друг писатель Бабель – тоже, между прочим, наш, с Одессы – говорит: «Я боюсь возвращаться. Мне было там когда-то хорошо. Не хочу портить впечатление…»
А впечатления новой жизни в общем-то потихоньку портились – «неладно что-то в датском королевстве». Самоубийство Есенина, самоубийство Маяковского… Впрочем, бодрые идеологи советской культуры объявили это всего лишь актами временного
Идет очередное собрание РАПМ. Над сценой висит красное полотнище: «РОССИЙСКАЯ АССОЦИАЦИЯ ПРОЛЕТАРСКИХ МУЗЫКАНТОВ».
На сцене – стол президиума под красной скатертью и трибуна с графином воды, стаканом и оратором. В зале среди прочих сидят Утесов, композитор Исаак Дунаевский и писатель Николай Эрдман. Докладчик вещает поставленным голосом бывалого и востребованного оратора:
– Джаз, джаз и снова этот джаз! Нам этим джазом, извините за каламбур, просто проджазужжали все уши!
Зал одобрительно смеется и аплодирует. Утесов страдальчески морщится. А вдохновленный поддержкой народа оратор напоминает, что еще великий пролетарский писатель, буревестник революции Алексей Максимович Горький назвал джаз «музыкой толстых». Зал опять аплодирует. Довольный оратор наливает в стакан воду из графина и неспешно пьет.
– Чушь какая! – вздыхает Дунаевский. – Горький всего лишь заикнулся, что толстые буржуа отвратительно танцуют фокстрот – и понеслось… А может, у Буревестника в тот день просто болел живот?
– И вообще, мы же не члены РАПМа, – недоумевает Утесов. – Нас-то они зачем позвали?
– Чтоб увидеть идейных врагов в лицо, – поясняет Дунаевский.
– Нет, их просто перекосило, что на наш «Теа-джаз» билетов не достать! – усмехается Эрдман.
Оратор допил воду и продолжает:
– Вот, к примеру, что за инструмент – саксофон? Это же пьяный бред американского кабака!
Дунаевский не выдерживает. Вскакивает и устраивает ликбез о том, что саксофон изобретен в тысяча восемьсот сороковом году немцем Альфредом Саксом, не имевшим отношения к американским кабакам, а музыку для саксофона писал великий Верди, и не менее великий Глазунов сочинил концерт для саксофона, когда вопрос о джазе еще не стоял на повестке дня РАПМа.
Оратор хладнокровно выслушивает маленькую лекцию Дунаевского и отрезает, что все это к делу не относится, а в сегодняшней повестке дня стоит вопрос про оболванивание советского слушателя всякими фокстротиками, чарльстончиками и прочей утесовщиной.
Теперь возмущенно вскакивает Утесов, но Дунаевский силой усаживает его и невинным голосом интересуется у достопочтенного оратора, известно ли ему, что итальянские фашисты тоже запрещают джаз. Оратор багровеет и хватает ртом воздух:
– Вы… вы что… хотите сказать, что я – пособник фашизма?!
– Я хочу сказать лишь то, что сказал, – учтиво заверяет Дунаевский.
Пока оратор отходит от услышанного, невозмутимый Эрдман сообщает, что, между прочим, джаз – это совместная продукция двух угнетенных народов. Оратор
настораживается:– Каких угнетенных?
– Негров и евреев! – сообщает Эрдман.
Тут уж вскакивает председатель за красным столом президиума:
– Посмотрим, товарищ Эрдман, как вы будет острить, когда ваш безобразный джаз запретят!
Утесов все-таки вырывается их рук Дунаевского:
– Да это вашу начетническую контору надо запретить! Вы тут мелете языками, а мы играем для людей!
– Товарищ Утесов, нельзя ли поскромнее и потише?
Потише? Нет, нельзя! Мы вам скажем кое-что погромче!
Утесов, грохнув сиденьем кресла, покидает зал. Дунаевский и Эрдман следуют за ним.
Потом в доме Утесовых трое друзей устраивают мозговой штурм.
– Ясное дело, надо создавать целое джазовое представление! – предлагает Утесов.
– Нет, Лёдя, просто джазовое – не пройдет, – возражает Эрдман. – Может быть, музыкальный спектакль? Нужен сюжет…
– Какой? – спрашивает Дунаевский.
– Дуня, а я знаю – какой? Может, что-то историческое, про великих композиторов прошлого…
– Это что же, мне писать фуги и кантилены?
– Да нет, это просто игра: сначала – музыканты разных веков, потом парики сбросят – и уже джазмены!
– Коля, но это все равно обработка классики, – размышляет Утесов. – А мы уже такое делали…
Входят Елена с чайником и Дита с блюдом пирожков.
– Подкрепитесь, гении…
Елена расставляет чашки на столе. Шестнадцатилетняя Дита украдкой поглядывает на Дунаевского.
– Да ну, какие мы гении, – печалится Эрдман. – Гениальны, Леночка, твои пирожки!
А Дунаевский глазеет на Диту:
– Красавица! Я-то думаю, чего твой папашка меня давно в гости не зовет? Оказывается, прячет неземную красоту!
Дита млеет и рдеет от счастья. А мама Елена ворчит, разливая чай:
– Правильно, Дуня, от тебя и надо девушек прятать.
Эрдман, не дожидаясь чая, запихивает в рот пирожок и восторгается:
– Я же говорил: гениально!
– Тогда выдавай гениальную идею, – требует Утесов.
– Запросто! Действие происходит… происходит в космосе!
– А почему не на дне океана? – интересуется Дунаевский.
– Можно и на дне…
– Кстати, а чем плохо? – Дунаевский уже загорелся океанской идеей. – Вся программа – поиски капитана Немо! Дита, тебе нравится?
– Да, очень!
Похоже, Дите нравится вообще все, что предлагает Дунаевский.
– Вот! Слышали голос молодежи?
– А можно, я там буду петь? – смелеет Дита.
– Тебе не петь, а уроки надо делать! – осаживает дочь Елена.
– Ну, мама…
– Отец, скажи ей! – требует Елена.
Да, Диточка, надо, – покорно говорит Утесов.
Дита, обиженно фыркнув, уходит под конвоем мамы Елены. А друзья продолжают мозговой штурм. Утесов призывает:
– Думаем, думаем! Где, например, могут оказаться сразу много музыкантов?
– На кладбище, – встревает Эрдман.
– Очень весело! Еще варианты?
Некоторое время все молчат, думают. Потом Утесов говорит:
– А может быть, даже не сами музыканты, а только инструменты… Они ведь как живые… Много, много инструментов…