Итальянец

Первым шагом на пути к намеченной цели должно было стать вызволение Вивальди из страшной темницы инквизиции — Скедони сам вверг его туда, не ведая, что так скоро будет желать его освобождения. Монах всегда полагал, что, если доноситель отказывается выступить в суде против обвиняемого, то последний в обязательном порядке подлежит освобождению; он рассчитывал также, что сможет вернуть Вивальди свободу в любое время, когда ему вздумается: для этого достаточно было обратиться к одному высокопоставленному лицу в Неаполе, связанному с римской Святой Палатой. Насколько Скедони ошибся в своих ожиданиях, станет известно в дальнейшем. Заключить Вивальди в узилище он решился отчасти из самозащиты. Монах опасался, что, оставшись на свободе, Винченцио не смирится с потерей Эллены; последуют розыски, разоблачение, а затем и месть. По прошествии же нескольких недель со дня похищения следов Эллены будет уже не сыскать, да и муки, уготованные пленнику инквизиции, направят его интересы по другому пути и ослабят его чувство. Но хотя, поступая таким образом, монах стремился в первую очередь оградить себя от опасности, он не оставлял и мстительных помыслов, памятуя о сцене в церкви Спирито-Санто, а также об обидах, перенесенных им впоследствии. Черная ненависть и жажда мести, снедавшие Скедони, были так велики, что он и не думал о страданиях, которые обрушатся на Вивальди после утраты Эллены.

Мера столь суровая, как заключение в тюрьму инквизиции, была избрана, вероятно, отчасти дабы временно лишить Винченцио свободы действий, без чего планы Скедони оказались бы под угрозой, отчасти же из желания подвергнуть своего врага мукам страха. Помимо того, Скедони предоставлялась таким образом возможность окончательно опутать маркизу цепью неоплатного долга. Из действий, которые честному человеку могли бы показаться на первый взгляд роковыми для его собственных интересов, Скедони рассчитывал извлечь для себя немалую пользу; он намеревался изловчиться и повернуть дело так, чтобы при случае выступить в роли заступника сына маркизы, вместо того чтобы быть разоблаченным как его обвинитель; этим планам благоприятствовал неправедный и жестокий порядок, принятый трибуналом инквизиции, а именно анонимность доносителя.

Все, что потребовалось для ареста Вивальди, — это послать в Святую Палату письменное обвинение без подписи с указанием места, где обвиняемого можно схватить; однако в таких случаях дело нередко ограничивалось лишь расследованием; если доноситель отказывался предстать перед инквизиторами, то пленника после многих допросов выпускали на волю — при условии, что он не успел по неосторожности себя оговорить. Скедони не имел намерения настаивать на обвинении и, соответственно, рассчитывал, что через некоторое время Вивальди будет отпущен; сам же Скедони между тем проявит рвение, добиваясь для юноши свободы, благо имени обвинителя — в этом можно было не сомневаться — Винченцио не узнает никогда. Исповедник полагал, что справится с ролью заступника еще успешнее, если прибегнет к помощи знакомого ему лица, которое имело официальные связи со Святой Палатой. Указанное лицо, само о том не ведая, успело уже посодействовать замыслам

Скедони. В доме этого своего знакомого Скедони довелось увидеть приказ о задержании по подозрению в ереси — случай, благодаря которому у монаха появился не только план действий, но и возможность исполнить задуманное. Скедони изучал свиток недолго, но благодаря тщательности своих наблюдений и превосходной памяти сумел скопировать его достаточно точно, чтобы ввести в заблуждение бенедиктинского священника, который вряд ли когда-либо — и уж во всяком случае не часто — видел подлинные документы такого рода. К этой хитрости Скедони счел нужным прибегнуть из опасения, что, пока инквизиторы будут медлить, Вивальди успеет покинуть Челано и скрыться из виду. В случае успеха духовник получал возможность схватить не только Винченцио, но и Эллену, и внушить ему ложное представление о месте ее пребывания. Обвинение в похищении монахини представлялось вполне правдоподобным и подтвержденным многими обстоятельствами. Скедони предъявил бы это обвинение и в доносе, если бы не опасался подобными действиями повредить себе; кроме того, поскольку для обвинения не было основания, Эллена могла ускользнуть из его рук. До сих пор упомянутый план осуществлялся вполне успешно: группа наемных головорезов под видом чиновников инквизиции доставила Вивальди в город, где его ожидали подлинные служители Святой Палаты; другие наемники тем временем отвезли Эллену сюда, на побережье Адриатики. Скедони упивался собственной изобретательностью, ведь, прибегнув к ложному обвинению, он ухитрился одновременно и набросить непроницаемый покров на судьбу Эллены, и снять с себя подозрения в глазах Вивальди; последнему останется лишь поверить, что его возлюбленная умерла либо все еще томится в потаенных судилищах инквизиции.

Итак, расставив силки для Вивальди (которого, впрочем, рассчитывал освободить без особых хлопот), Скедони попался в них сам; но куда завела его собственная хитрость — это станет ясно из дальнейшего.

Ныне же Скедони испытывал другое затруднение: он не знал, каким образом доставить Эллену в Неаполь, поскольку открыто объявить себя ее отцом он полагал преждевременным, а без этого сопровождать девушку в пути ему не подобало; между тем сыскать поблизости другого достойного доверия проводника не представлялось возможным. Решение, однако, требовалось принять незамедлительно: за окном уже занималась заря, и духовнику претила мысль о том, что ему вместе с Элленой придется провести лишний день в доме, где все напоминало об ужасах предыдущей ночи.

После некоторых размышлений Скедони счел за лучшее самолично сопроводить Эллену — по крайней мере, через леса Гаргано; затем при первой же возможности сменить монашеское одеяние на светское и в таком виде двигаться с Элленой в сторону Неаполя до тех пор, пока не придумает верного средства послать ее вперед, в город, или же не найдет для нее временного убежища в каком-нибудь монастыре вблизи Неаполя.

Но и придя к решению, монах не обрел спокойствия, и сомкнуть этой ночью глаза ему так и не удалось. Тревожные мысли его постоянно возвращались к недавней сцене в комнате Эллены и к опасениям, что она заподозрит истинную цель его полуночного прихода; он без устали изобретал и отвергал хитроумные объяснения, которые могли бы удовлетворить любопытство и устранить страхи Эллены.

Близился час, когда пора уже было подумать об отъезде, а Скедони так и не знал, что сказать в объяснение своих поступков.

Скедони отомкнул дверь комнаты Спалатро и приказал тому без промедления раздобыть в ближайшей деревне лошадей и проводника, а сам отправился к Эллене, чтобы предупредить ее о скором отъезде. Он сумел проделать лишь часть пути: мучительные воспоминания, связанные с потайной лесенкой и ведущими к ней коридорами, настолько овладели его чувствами, что ему пришлось вернуться в свою комнату. Вскоре, обретя если не спокойствие, то обычное самообладание, Скедони вновь приблизился к комнате Эллены, но не к потайной, а к главной двери. Трясущимися руками духовник отпер засовы; при входе он, однако, придал своему лицу привычную важность; лишь голос Скедони выдал бы чуткому слушателю его волнение.

Его появление очень взволновало Эллену. Она встретила его нежной улыбкой, которая, однако, быстро исчезла, как фантастическое легкое сияние на вершинах гор; улыбку застлала тень сомнения и тревога. Ступив вперед, Скедони сделал приветственный жест, но внезапно заметил оставленный ночью кинжал и непроизвольно уронил руку. Эллена, проследившая его взгляд, указала на клинок, подняла его с пола и, приближаясь к монаху, произнесла:

— Этот кинжал я обнаружила ночью у себя в комнате! О, отец мой!

— Кинжал? — спросил Скедони с деланым удивлением.

— Посмотрите внимательно, — продолжала Эллена, протягивая ему оружие. — Вам известно, кому он принадлежит? И кто его сюда принес?

— О чем ты говоришь? — спросил Скедони, беспокойством выдавая себя.

— И знаете ли вы, почему он здесь оказался? — говорила Эллена печально.

Исповедник в молчании нерешительно поднял руку, чтобы ухватить кинжал.

— О да, я вижу, вам это известно, как никому другому, отец мой. Пока я спала…

— Дай мне кинжал. — Голос Скедони был страшен.

— Да, отец мой, я дам его вам в знак благодарности. — Эллена подняла на монаха затуманенные влагой глаза, но облик его и застывшая поза испугали ее, и она тоном нежного увещевания добавила: — Неужели вы не примете его от своей дочери в благодарность за спасение от удара убийцы?

Скедони потемнел еще более; он безмолвно принял кинжал и с яростью отшвырнул его в дальний конец комнаты, не сводя при этом глаз с Эллены. Неистовство монаха внушило ей страх.

— Не пытайтесь долее по доброте душевной скрывать правду, — произнесла Эллена, не тая слез. — Мне все известно…

При этих словах Скедони вновь очнулся от оцепенения, черты его исказились, во взгляде выразилось бешенство.

— Что тебе известно? — Приглушенный голос монаха, казалось, вот-вот загремит как гром.

— Я знаю, чем я вам обязана, знаю, что прошлой ночью, когда я, ничего не подозревая, спала на этом матрасе, в комнату с этим-оружием в руках проник убийца и…

Речь Эллены прервал сдавленный стон; она увидела, как мечутся глаза Скедони, и затрепетала; потом, решив, что он вскипел от возмущения при упоминании об убийце, продолжала: