Итальянец

— К чему скрывать грозившую мне опасность, если избавлением я обязана не кому иному, как вам? О отец мой, не отнимайте у меня эти сладкие слезы благодарности; не отвергайте признательность, принадлежащую вам по праву! Пока я спала на этом ложе, на сон мой посягнул убийца, и кто же стал моим спасителем? Вы, мой отец, и этого я не забуду вовеки!

Взамен прежних монаха охватили иные, не менее бурные страсти — ему едва удалось их унять. Дрожащим голосом он произнес: «Довольно, молчи», поднял Эллену, но не обнял ее, а отвернулся.

Эллену удивило крайнее волнение собеседника, принявшегося молча мерить шагами дальний конец комнаты, но она решила, что монах не может спокойно вспоминать об опасности, от которой ее избавил.

Слова благодарности клинком впились в грудь Скедони; его настолько поглотила душераздирающая борьба с угрызениями совести и мир собственных чувств, что он ничего вокруг не замечал. Он продолжал ходить по комнате в угрюмом молчании, пока Эллена не принялась умолять его перестать думать об опасностях уже миновавших, а взамен порадоваться тому, что ему дано было спасти ее. Голос девушки затронул чувствительную струну в душе исповедника и возвратил его к действительности. Скедони велел Эллене готовиться к немедленному отъезду и поспешно вышел.

Более чем когда-либо стремился теперь исповедник покинуть место задуманного им преступления, ибо питал тщетную надежду, что вслед за отъездом потеряют остроту воспоминания и притупятся уколы совести. Однако ему предстояло путешествие в обществе Эллены, а ее облик — воплощение невинности — и нежные слова благодарности причиняли исповеднику муку поистине непереносимую. Временами Скедони был близок к тому, чтобы открыть Эллене глаза, ибо скорее готов был терпеть ее ненависть и — даже хуже — презрение, чем благодарность, но неизменно с ужасом и нетерпением отвергал эту мысль и решился наконец примириться с тем объяснением событий, которое изобрела Эллена.

Спалатро вернулся из деревни с лошадьми, но без проводника, необходимого путешественникам, которые вознамерились преодолеть сплошь поросший лесом Гаргано.

Спалатро не нашел желающих взять на себя эту многотрудную задачу, но взамен предложил свои услуги, поскольку хорошо знал местные запутанные дороги.

Скедони мог лишь пожалеть, что отпустил проводника, который его сюда доставил, и согласиться на предложение Спалатро, хотя едва мог выносить его присутствие. Насилия с его стороны Скедони не опасался, но как нельзя лучше понимал, что имеет дело с негодяем, и потому рассчитывал, что сам будет вооружен до зубов и в то же время позаботится, чтобы у Спалатро оружия не было; монах надеялся также, что в случае столкновения превосходство в росте поможет ему одолеть противника.

К отъезду все было готово, и исповедник призвал Эл-лену в свою комнату, где их ждал легкий завтрак.

Узнав, что отъезд состоится в скором времени, Эллена воспрянула духом и готова была вновь высказать свою признательность, но Скедони прервал ее и властным голосом приказал ни словом не упоминать более о благодарности.

Во дворе, где стояли наготове лошади, Эллена обнаружила Спалатро, отпрянула и в поисках защиты ухватилась за руку Скедони.

— Какие страшные воспоминания пробуждаются во мне при виде этого человека! Когда он здесь, я не чувствую себя в безопасности даже рядом с вами.

Скедони не отвечал, и Эллене пришлось повторить свои слова.

— Опасаться нечего, — проговорил он, торопя ее, — у нас нет времени на пустые страхи.

— Как? — воскликнула Эллена. — Разве это не тот самый убийца, из рук которого вы меня вырвали! Вы полагаете нужным молчать, дабы пощадить мои чувства, но вы же знаете, кто он таков.

— Хорошо, хорошо, пусть так, — отозвался Скедони. — Спалатро, подведи лошадей.

Путешественники вскоре отправились в дорогу и стали удаляться — навсегда, как надеялась Эллена, — от рокового дома и от берега Адриатики и въехали в сумрачную тень леса, покрывавшего горы Гаргано. Не раз Эллена со смешанным чувством ужаса, изумления и благодарности судьбе обращала трепетный взор назад, где мелькали за темными сучьями увенчанные башенками стены, пока они не скрылись из виду под покровом темных ветвей. Но радость ее омрачалась присутствием Спалатро; глаза девушки робко вопрошали Скедони, почему он дозволил этому человеку их сопровождать; духовник же, который был бы рад забыть о самом существовании своего бывшего помощника, избегал разговора на эту тему. Эллена старалась ехать как можно ближе к Скедони, но от вопросов воздерживалась, ограничиваясь лишь выразительными взглядами, на которые он не отвечал. Она пыталась рассеять свой страх, уговаривая себя, что Скедони не избрал бы Спалатро проводником, если бы не был уверен в том, что на него можно положиться. Эти соображения смягчили ее тревогу, но усилили недоумение относительно прежних замыслов Спалатро: если Скедони понимал их опасность, как мог он выносить присутствие заведомого злодея? Каждый раз, когда девушка бросала взгляд на лицо этого человека, в тени деревьев ставшее еще темнее, ей казалось, что в каждой складке его проглядывает надпись: «убийца»; едва ли можно было усомниться в том, что именно он, а не один из стражников, доставивших ее в дом на побережье, уронил в ее комнате кинжал. Когда Эллена сквозь уходившие в глубину прогалины заглядывала в чащу, когда она созерцала лесистые громады гор, со всех сторон замыкавшие даль, и не находила ни малейших признаков человеческого жилья, когда затем переводила взгляд на своих спутников, она забывала о том, что пользуется отныне покровительством отца, и предавалась тоске. Даже облик самого Скедони, то и дело напоминавший ей об их встрече на морском берегу, заставлял девушку вновь переживать тревогу, более того — страх, испытанный в тот раз. В такие минуты Эллене было трудно видеть в нем своего отца и, каковы бы ни были недавно открывшиеся свидетельства их родства, ее начинали одолевать странные, неизъяснимые сомнения.

Тем временем Скедони, погруженный в размышления, ни словом не прерывал глубокую тишину, царившую вокруг. Спалатро также помалкивал и гадал о том, почему Скедони столь внезапно изменил свои намерения и что заставило его увезти Эллену целой и невредимой из того дома, куда он ранее приказал ее доставить и убить. Раздумывая об исповеднике, Спалатро, однако, держал ухо востро и не забывал ни о собственных интересах, ни о расплате с монахом за недавние обиды.

Среди вопросов, занимавших исповедника, самым трудным был вопрос о том, как распорядиться судьбой Элле-ны в Неаполе и в то же время сохранить в тайне свою родственную связь с нею. По той или иной причине мысль о преждевременном разоблачении его семейных обстоятельств пугала Скедони так сильно, что лицо его то и дело выражало предельный ужас; именно это страшное выражение напоминало Эллене сцену на берегу. Исповедника смущала также другая трудность: требовалось объяснить маркизе, по какой причине он не исполнил ее поручения, предстояло расположить ее в пользу Эллены и даже склонить ее к согласию на брак молодых людей, до того как ей откроется тайна происхождения несчастной молодой женщины. Понимая, что, прежде чем он откроет эту тайну, необходимо выяснить, согласится ли маркиза на такой союз, Скедони решился держать новость в секрете, пока не уверится, что воспринята она будет благосклонно. Для начала же, поскольку придется сообщить о происхождении Эллены, Скедони намеревался объявить, что ему стало кое-что известно о принадлежности ее к знатному семейству, безусловно достойному союза с родом Вивальди.

Духовник и жаждал, и — в неменьшей мере — страшился предстоявшего разговора с маркизой. Он с содроганием думал о встрече с женщиной, подстрекавшей его омочить руки в крови его собственной дочери; пусть злодеяние волей случая осталось несвершенным, но намерения маркизы, скорее всего, не переменились. Как встретить ее упреки, когда Скедони признается, что не исполнил ее волю! Как скрыть свое негодование, как упрятать от разоблачения прочие чувства, присущие всякому отцу! А ведь в ответ на укоры придется измышлять извинения, изображать покорность, против которой восстает его душа! Даже во время недавних разговоров с Элленой его способность к притворству не подвергалась столь суровому испытанию, не оборачивалась для него такой карой, какая ожидала Скедони у маркизы. При мысли о близкой встрече этот хладнокровный и хитроумный интриган впадал иногда в такой ужас, что готов был избежать ее любой ценой и даже втайне устроить брак Вивальди и Эллены, не пытаясь добиться благословения маркизы.

Однако указанную возможность Скедони неизменно отбрасывал, ибо гордость его требовала незамедлительного возвышения, и он готов был принести в жертву свои лучшие чувства и подчинить их самой злобной подлости, лишь бы не отказаться от своего ложного честолюбия. Монах являл собой разительный пример парадоксального сочетания в одной и той же душе гордыни и низости.

Во время этого безмолвного путешествия мысли Элле-ны часто обращались к Вивальди; она тревожно раздумывала о том, как скажутся недавние изменения в ее судьбе на их общем будущем. Эллене представлялось, что Скедо-ни, вероятнее всего, одобрит их столь лестный для отцовской гордости союз, хотя, возможно, и не даст согласия на тайный брак. Эллена подумала о том, какой переворот известие о ее знатном происхождении произведет в умах родителей Вивальди. Грядущее представилось ей в более радужном свете, и ее волнения стали рассеиваться. Полагая, что судьба молодого человека небезызвестна ее спутнику, Эллена несколько раз порывалась заговорить об этом со Скедони, но робость удерживала ее; она бы ни за что не остановилась, если бы хоть на минуту заподозрила, что ее возлюбленный томится в темнице инквизиции. Ей же представлялось, что Вивальди, как и она сама, был обманным путем схвачен слугами маркизы, выдававшими себя за чиновников инквизиции; как и ранее, Эллена не сомневалась, что Винченцио временно, по приказу матери, содержится в заключении на одной из вилл, принадлежащих семейству Вивальди. Однако стоило Скедони, очнувшемуся от раздумий, коротко упомянуть о Винченцио, как Эллена, сгорая от нетерпения, осведомилась о его судьбе.

— О вашей взаимной склонности я наслышан, — произнес Скедони, избегая ответа на поставленный вопрос, — но желал бы узнать о том, как она зародилась.

Эллена смутилась и, не зная, что сказать, промолчала, а затем повторила свой вопрос.

— Где вы впервые встретились? — спросил исповедник, по-прежнему не давая ответа.

Эллена рассказала, что впервые увидела Вивальди, когда сопровождала свою тетку на обратном пути из церкви Сан-Лоренцо. От неловкости дальнейших объяснений девушку избавил Спалатро; он приблизился к Скедони и объявил, что они вот-вот достигнут городка Цанти. Эллена подняла глаза и обнаружила, что вблизи, за деревьями, виднеются дома; вслед за тем внезапно послышался радостный лай собаки, вестницы и верной служанки человека!

Вскоре путники были уже в Цанти, крошечном городке, затерянном в лесу; ввиду бедности его обитателей задерживаться здесь не представлялось возможным; приходилось ограничиться самым коротким отдыхом и легкой трапезой. Спалатро повел их к хижине, где обычно оказывали прием нечастым в этих местах странникам. У хозяев хижины, под стать окружающей местности, вид был вполне дикий, а их жилище оказалось крайне запущенным и неопрятным; поэтому Скедони предпочел подкрепиться на открытом воздухе и распорядился, чтобы стол для них установили невдалеке, в густой тени пышных лесных деревьев. Хозяин удалился, Спалатро был отослан с поручением осведомиться о почтовых лошадях, а также раздобыть для исповедника мирское платье. Оставшись наедине с Элленой, Скедони вновь ощутил уколы совести; когда Эллена встречалась с ним глазами, ее дух занимался от испуга, который граничил с ужасом. Но Скедони положил конец напряженному молчанию и возобновил разговор о Вивальди и истории любви молодых людей. Отказать ему в повиновении Эллена не решилась, но рассказ повела со всей возможной краткостью; Скедони не прерывал ее ни единым словом. Сколь бы многообещающим ни представлялся монаху сделанный Элленой выбор, высказать одобрение он остерегался; надлежало вначале вызволить из беды ее избранника. Но молчание выражало его мысли яснее слов; воодушевленная надеждой, Эллена осмелилась вновь спросить, по чьему приказу арестован и куда препровожден Вивальди, а также в каком положении он теперь пребывает.