Итальянец

Слова эти повергли Эллену в недоумение, ведь до сей поры она ни разу не обмолвилась об интересовавшем ее предмете; но, заметив, что монах готов вновь впасть в неистовство, девушка предпочла умолкнуть и не указывать собеседнику на его ошибку.

В разговоре вновь наступила долгая пауза; Скедони между тем продолжал ходить по комнате; временами он останавливался и пронизывал Эллену пристальным, почти что безумным взглядом, после чего мрачно отводил глаза, тяжко вздыхал и направлялся в дальний конец комнаты. Эллена, взволнованная и изумленная поведением монаха и странностями собственной судьбы, несмотря на страх рассердить его расспросами, собрала все свое мужество, чтобы добиться объяснений, столь важных для ее спокойствия. Она наконец спросила, как поверить в истинность его поразительных утверждений, и напомнила собеседнику, что он еще не открыл ей причины своего неожиданного сообщения.

Исповеднику пришлось приложить некоторые усилия, чтобы унять захлестнувшую его бурю чувств и дать членораздельный ответ; он обнаружил короткое знакомство с некоторыми весьма сокровенными обстоятельствами, касавшимися семейства Эллены, — даже такими, которые, как полагала ранее Эллена, известны были только ей самой и синьоре Бьянки, — и таким образом устранил все сомнения.

Однако к долгой беседе исповедник не был расположен; душа его, переполненная угрызениями совести, ужасом, а также пробуждавшимися отцовскими чувствами, требовала полного уединения. Он жаждал очутиться там, где не придется сдерживать себя и прятать от посторонних глаз свою сердечную муку. Получив достаточные доказательства того, что Эллена действительно его дитя, и заверив девушку, что назавтра же она покинет этот дом и вернется к себе, Ске-дони внезапно удалился.

Когда монах спускался по лестнице, навстречу ему выступил Спалатро; в руках он держал плащ, в который сообщники намеревались завернуть тело Эллены, перед тем как отнести его к морю.

— Кончено? — сдавленным голосом спросил злодей. — Я готов. — Протягивая плащ, он стал подниматься.

— Стой, негодяй! — воскликнул Скедони, только сейчас его заметив. — Один шаг туда, и ты поплатишься жизнью.

— Что? — Спалатро отшатнулся в недоумении. — Ее жизни вам мало?

Он тут же испугался возможных последствий, когда увидел, как изменилось лицо духовника. Но буря, бушевавшая в груди монаха, не давала ему произнести ни звука — он молча поспешил вперед. Спалатро последовал за ним.

— Извольте сказать, что мне делать, — заговорил Спалатро, по-прежнему протягивая Скедони плащ.

Монах в ярости обернулся и крикнул:

— Прочь! Оставь меня!

— Как! — воскликнул рассерженный сообщник. — Выходит, вам тоже не хватило храбрости, синьор? Раз так, то пришел мой черед показать, что я не трус, как вы все время говорите, — сделаю-ка я все сам.

— Негодяй! Дьявол! — завопил Скедони и схватил головореза за глотку, как будто хотел его уничтожить; вспомнив, однако, что рвение подручного не выходит за рамки его же собственных недавних указаний, Скедони забыл о своей ярости, выпустил Спалатро и прерывающимся голосом, без тени прежней злобы, велел ему идти спать.

— Завтра, — добавил он, — я с тобой еще поговорю. А пока что мои намерения переменились. Ступай!

Оправившись от страха и изумления, Спалатро только собрался выразить негодование, но вынужден был подчиниться повторному, громоподобному приказу своего нанимателя, который захлопнул за ним дверь с такой яростью, как будто избавился от человека ему ненавистного. В его отсутствие Скедони вначале стал дышать свободнее, но затем припомнил, как Спалатро хвалился только что своей удалью, и стал опасаться, как бы тот, с целью показать себя, не совершил преступление, на которое не решался вначале. При мысли о том, что такое возможно — а то и уже свершилось, — Скедони бросился в коридор и обнаружил Спалатро у потайной лестницы. Каковы бы ни были намерения последнего, его облик да и поведение внушали тревогу. Завидев Скедони, он обратил к нему угрюмое, злобное лицо; на оклик, равно как и на вопрос о том, что ему здесь понадобилось, не ответил, требованию же удалиться к себе не спеша повиновался. Скедони последовал за ним и запер дверь его комнаты снаружи, затем поднялся к двери Эллены и обезопасил ее от вторжения. По возвращении в свою комнату монах не отошел ко сну, а предался мучительным угрызениям совести; он все еще дрожал от ужаса, подобно человеку, который едва-едва отпрянул от края пропасти, но продолжает измерять бездну взглядом.

Глава 10

Их пролегает путь Сквозь лес глухой по спутанным тропам; Кивки тенистых крон внушают ужас Скитальцам одиноким, заплутавшим.

Мильтон

Оставшись одна, Эллена принялась припоминать все, что Скедони счел нужным сообщить касательно ее семейства; когда она сопоставила эти сведения с теми, что получила от покойной синьоры Бьянки, то никаких противоречий между ними не обнаружила. Но и по сию пору Эллена слишком мало знала о себе и своих близких, чтобы понять, почему тетушка умолчала о некоторых обстоятельствах, раскрывшихся лишь сейчас. Из рассказов синьоры Бьянки Эллена знала, что ее мать вышла замуж за знатного юношу из рода Маринелла, обитавшего в герцогстве Миланском; что брак этот был несчастлив, а саму Эллену еще при жизни матери доверили попечению синьоры Бьянки, единственной сестры графини. Об этом событии, а также и о матери у Эллены не сохранилось никаких воспоминаний, ибо детские горести и потери изгладились из ее памяти благодаря доброте и заботе тетушки; она помнила только случайность, благодаря которой после смерти синьоры Бьянки обнаружила в ее кабинете портрет с именем своего отца. На вопросы о том, что побуждает ее к скрытности, синьора Бьянки всегда отвечала, что причиной тому тяжелые обстоятельства, в каких оказалась ее семья; из дальнейших расспросов по поводу судьбы своего отца Эл-лене удалось узнать, что он умер, когда она была во младенчестве. Миниатюрный портрет, попавший в руки Элле-не, Бьянки нашла в свое время среди безделушек покойной графини, своей сестры, и имела намерение передать Эллене в будущем, но не ранее, чем удостоверится, что та сможет хранить тайну. В то время синьора Бьянки не сочла возможным объясниться подробнее, когда же настал ее смертный час, она, судя по всему, желала бы открыть больше, но — увы! — чересчур поздно.

Многие обстоятельства, упомянутые Скедони и синьорой Бьянки, совпадали; их рассказы не противоречили один другому ни в чем, за исключением предполагаемой смерти отца Эллены. При всем том Эллена не переставала изумляться, более того — временами даже не знала, верить ли тому, что поведал ей Скедони. В противоположность ей Скедони не выказал ни малейших признаков удивления, когда узнал, что Эллена всегда была убеждена в том, что ее отец уже много лет покоится в могиле; правда, когда Эллена задала вопрос, жива ли ее мать, то как его уверения, так и его печаль подтвердили то, что она уже знала со слов синьоры Бьянки.

Когда Эллена до некоторой степени привела в порядок свои мысли, ей вновь пришло на ум, что явление к ней Скедони в столь заповедный ночной час более чем странно; вслед за тем она поневоле припомнила сцену на морском берегу накануне вечером — и в тот и в другой раз ее отец предстал в зловещей роли агента маркизы ди Вивальди. Но какие бы подозрения относительно его намерений ни посещали девушку ранее, ныне она их поспешно отвергла, ибо была менее расположена открыть истину, чем освободиться от ужасных предположений; таким образом, Эллена убедила себя в том, что Скедони, неверно ее оценивая, намеревался разлучить их с Вивальди — и не более того. С изобретательностью, порожденной надеждой, она предположила также, что Скедони узнал — от тех, кто сопровождал ее сюда, или от Спалатро — некоторые подробности ее истории и заподозрил, что между ними существует родство; охваченный нетерпеливым желанием увидеть свою дочь, Скедони и явился к ней среди ночи, дабы установить истину.

В то время как она тешила себя объяснениями обстоятельств, крайне ее удививших, она заметила, что на полу из-под полога виднеется кончик кинжала! Открытие это вызвало у нее ужас поистине непереносимый; трясущейся рукой подняла Эллена клинок — она начала подозревать истинную причину прихода Скедони. Впрочем, девушка тут же отреклась от этих чудовищных предположений; ей легче было верить, что Спалатро один готовил ей погибель, монах же явился к ней спасителем, а не убийцей. Она решила, что Скедони открыл замыслы злодея, вследствие чего и ворвался в ее комнату в намерении спасти незнакомку от смертоносного удара, а затем обнаружил на ее груди портрет и понял, что спас не кого иного, как свою собственную дочь. Придя к такому заключению, Эллена успокоилась и уронила слезу благодарности.

Тем временем Скедони, запершись у себя, предавался чувствованиям совершенно иного рода. Когда буря в груди монаха утихла и к нему вернулась способность рассуждать, картина, всплывшая в его сознании, поразила его своей торжественной таинственностью. По преступному наущению маркизы ди Вивальди он преследовал, как оказалось, собственное дитя; он решился ополчиться против невинности — а взамен едва не покарал самого себя; то деяние, на которое он, жертвуя совестью, отважился, означало для него погибель. Все, что Скедони предпринимал во имя своего честолюбия, шло ему же во вред; помогая маркизе разлучить Эллену и Вивальди, он полагал, что служит при этом собственным интересам, на самом же деле — со всем усердием противодействовал своему благу. Брачный союз с блестящим домом Вивальди явился бы возвышением, радом с которым меркли самые смелые мечты, — и такую великолепную возможность исповедник едва не погубил собственно-

ручно, когда порочными средствами добивался цели куда более скромной. Судьба сложилась так странно, что преступления Скедони чуть было не пали на его же голову.

Скедони отдавал себе отчет в том, что осуществить вновь зарождавшиеся в нем надежды будет непросто; немало препятствий придется одолеть, прежде чем торжественно и публично будет заключен брак, которому он намеревался споспешествовать с еще большей ревностностью, чем та, с которой он недавно ему противодействовал. Одобрения маркизы — особы весьма влиятельной — стоило добиваться: без этого одобрения, сделав свою дочь супругой юного Вивальди, Скедони обрел бы завидное родство, но ничего более. Он полагал, что на согласие маркизы можно надеяться — к этому у него имелись особые причины; и хотя откладывать заключение брака было небезопасно, исповедник готов был пойти на риск, чтобы добиться ее сочувствия. В случае же, если маркиза окажется непреклонна, Скедони намеревался распорядиться судьбами молодых людей без ее ведома; при этом он мог нисколько не опасаться негодования своей покровительницы, ибо знал о ней так много, что с легкостью мог запугать ее и принудить смириться. На согласие самого маркиза надеяться не приходилось, и посему Скедони решил не просить о нем, полагаясь на влияние маркизы, гораздо более существенное.