Итальянец

— Был некогда твоим другом! — вскричал монах с необыкновенной выразительностью. — А что сделало меня твоим врагом? Взгляни на эти пятна, — продолжал он, указывая на клинок, — что, они тоже фальшивы и злонамеренны? Не взывают ли они к твоей совести?

— Ничего не знаю о них, — ответил Скедони. — Моя совесть не запятнана.

— Кровь брата запятнала ее! — проговорил монах глухим голосом.

Вивальди, не сводивший глаз со Скедони, заметил, как лицо его залила мертвенная бледность — духовник в ужасе отвернулся от таинственного незнакомца; явившийся к нему призрак покойного брата вряд ли вызвал бы в нем большее волнение. Не сразу вернулся к Скедони и дар речи; собравшись с силами, он обратился к трибуналу.

— Святые отцы! — сказал он. — Дайте мне возможность защитить себя.

— Святые отцы! — торжественно провозгласил обвинитель. — Выслушайте меня, выслушайте мои разоблачения!

Скедони, которому каждое слово давалось с явным трудом, вновь заявил инквизиторам:

— Я докажу, что свидетельствам этим нельзя доверять.

— А у меня есть свидетельство противного! — воскликнул монах. — Вот, — указал он на Ансальдо, — достаточное доказательство того, что граф ди Бруно признал себя виновным в убийстве.

По требованию судей в зале воцарилась полная тишина; у Ансальдо спросили, известен ли ему незнакомец. Исповедник ответил отрицательно.

— Соберитесь с мыслями, — призвал его главный инквизитор, — точность ваших показаний чрезвычайно важна.

Исповедник еще раз пристально оглядел незнакомца и вновь повторил свое утверждение.

— Так вы никогда не видели его прежде? — спросил инквизитор.

— Насколько я знаю, никогда! — ответил Ансальдо.

Инквизиторы молча переглянулись.

— Это правда, — произнес незнакомец.

Столь необыкновенное заявление не могло не поразить трибунал и изумило Вивальди. Слова монаха заставили его недоумевать, каким образом тот сумел проникнуть в тайну Скедони, который, разумеется, вряд ли посвятил бы в свои чудовищные прегрешения кого-либо, кроме исповедника, однако исповедник, как выяснилось, не только не вошел с монахом в доверительную связь, но и вообще с ним не встречался. В полной растерянности находился Вивальди и относительно природы доказательств, которыми монах намеревался подкрепить свои обвинения; между тем всеобщее смятение улеглось, трибунал возобновил свое заседание, и главный инквизитор громким голосом произнес:

— Винченцио ди Вивальди! Отвечайте правдиво и нелицеприятно на все задаваемые вам вопросы.

Затем Винченцио предложили вопросы о ночном посетителе, явившемся к нему в камеру. Вивальди ответил сжато и ясно, подтверждая неоднократно, что приходил к нему именно этот монах, обвинявший теперь Скедони.

Монах, в свою очередь, без малейшего колебания признал, что Вивальди говорит чистую правду. Его спросили о мотивах его необычайного посещения.

— Моим желанием было, — ответствовал монах, — чтобы убийца предстал перед судом.

— Этого, — заметил главный инквизитор, — можно было добиться прямым и открытым путем. Не сомневайся вы в обоснованности своих обвинений, вы, вероятно, обратились бы непосредственно к инквизиционному трибуналу, а не пытались коварными уловками подчинить себе узника и сделать его послушным орудием для достижения собственных целей.

— Однако же я и не думал скрываться, — спокойно возразил монах. — И явился сюда сам, по доброй воле.

При этих словах Скедони вновь выказал заметное волнение и даже надвинул на глаза капюшон.

— Это верно, — продолжал главный инквизитор, обращаясь к монаху, — однако вы не назвали своего имени; неизвестно нам и откуда вы явились.

На это монах ничего не ответил, но Скедони, воспрянув духом, заявил, что это обстоятельство свидетельствует о лживости и злонамеренности обвинителя.

— Ты хочешь заставить меня предъявить мое доказательство? — спросил у него монах. — Ты не страшишься этого?

— Почему я должен тебя бояться? — сказал Скедони.

— Спроси у своей совести! — вскричал монах, грозно нахмурившись.

Члены трибунала вновь прервали допрос и принялись вполголоса совещаться между собой.

На призыв монаха Скедони не отозвался никак. Вивальди заметил, что в продолжение короткого разговора между ними духовник ни разу не поднял глаз на монаха, но, напротив, старательно избегал встречаться с ним взглядом, словно страшился чрезмерного потрясения чувств. Исходя из этого обстоятельства и основываясь на других странностях в поведении Скедони, Вивальди почел вину его неопровержимой; и все же, думалось ему, одного лишь сознания собственной вины недостаточно для сильнейшего волнения, какое духовник испытывал в присутствии своего обвинителя; оставалось только предположить, что последний являлся не просто соучастником преступления, но самим убийцей. В таком случае представлялось вполне естественным, что даже Скедони, обладавший твердой и тонкой натурой, не в силах был скрыть ужаса, который охватил его при виде преступника, сжимавшего в руке орудие своего злодейства. С другой стороны, Вивальди полагал крайне маловероятным, чтобы проливший чужую кровь добровольно предстал перед судом с целью уличить своего подстрекателя и дерзнул бы публично раскрыть вину, которая — как бы ни была она велика — не превышает все же его собственной.

Задумывался Вивальди также и над тем, как необычно подступил монах к исполнению своего плана; он вспоминал явное нежелание монаха самому присутствовать на судебном процессе; изощренный и загадочный способ, посредством которого монах принудил инквизиционный трибунал вызвать на заседание Скедони, где тот должен был выслушать обвинения отца Ансальдо, свидетельствовал, как подозревал Вивальди, не просто о страхе перед собственной виной, но и о ненависти и жажде мщения — главных вдохновителях его поведения. Если бы монах руководствовался единственно желанием восстановить справедливость, вряд ли он прибег бы к окольным и путаным тропам, а наверняка устремился бы к цели напрямик, предъявив неоспоримые доказательства виновности Скедони, которыми, по его же словам, он располагал. В пользу Скедони говорило и то, что монах до сих пор отказывался назвать свое имя и монастырь, в котором он подвизается. Но именно эта неразрешимая загадка и ставила Вивальди в тупик: он не в состоянии был объяснить себе, почему монах предпочел подобную таинственность; ведь упорная скрытность уничтожала весь смысл обвинений, поскольку, думал Вивальди, трибунал никогда не осудит заключенного, опираясь на показания лица, не желающего назвать себя даже перед ним. Монах, вне всякого сомнения, должен был взвесить свои поступки, перед тем как вознамерился являться в суд, — и все же он, пренебрегши соображениями осторожности, решился предстать перед инквизиционным трибуналом!

Эти раздумья вызвали у Винченцио множество предположений о ночном визите монаха; о сне, предшествовавшем его появлению; ведь стражники заявили, что ни единая душа не вошла в дверь; все эти необъяснимые подробности, да еще устрашающее лицо незнакомца, казалось, говорили о том, что перед юношей стоит не кто иной, как выходец из иного мира.

«Я слышал: дух погибшего от руки убийцы жаждет справедливости и является на землю в зримом облике», — подумал Вивальди, но тут же подавил эту смутно забрезжившую мысль; хотя воображение его и тяготело ко всему чудесному и сам он склонен был разделять представления, каковые, усиливая и умножая все способности души, порождают в ней чувствования, причастные к самому высокому, все же теперь юноша воспротивился этой своей склонности и отверг ужасавшее его нелепое предположение. С крайним нетерпением дожидался он возобновления допроса; особенно его занимало, как поведет себя теперь монах.

Когда члены трибунала пришли наконец к соглашению относительно дальнейшей процедуры, первым был вызван Скедони — на предмет опознания обвинителя. Обратился к нему тот же самый инквизитор, который ранее допрашивал Вивальди:

— Отец Скедони, монах обители Спирито-Санто в Неаполе, в миру именуемый Ферандо, граф ди Бруно, ответьте на предложенные вам вопросы. Известно ли вам имя человека, выступающего сейчас вашим обвинителем?

— Я не отзываюсь на титул графа ди Бруно, — ответил духовник, — но могу заявить, что этот человек мне известен. Его зовут Никола ди Дзампари.