Итальянский след

– Кто распределял?

– Да это я так сказал, – спохватился Величковский, сообразив, что брякнул лишнее.

– Дмитрий Витальевич, – холодным тоном повторил Пафнутьев. – Кто отправлял девочек к Сысцову?

– Ну, как всегда… Тут уж другой не может вмешаться… Вот… А если по доброму согласию, то и вопросов ни у кого не возникало. Так что вы напрасно. Нет-нет, – он даже головой покачал для убедительности.

– Так кто же? Пияшев? – Пафнутьев пришел на помощь Величковскому – ему труднее всего давались имена, адреса, фамилии – все то, что, собственно, и составляло основу уголовного дела.

– А кто же еще? Больше и некому.

– А Пахомова?

– Когда речь шла о Сысцове, она не вмешивалась. У нее другие привязанности, – кажется, Величковский и сам понял, что произнес нечто связное за весь час разговора. Он посерьезнел, задумался и, видимо, решил быть впредь осторожнее.

А Пафнутьеву это уже и не нужно было. Вся цепочка выстраивалась как бы сама собой. Но Сысцов, Сысцов! В его-то годы… Хотя со старцами это случается. Даже полено, догорая, перед тем как погаснуть окончательно, выбрасывает вдруг пламя яркое и сильное, чтобы после этого окончательно превратиться в черную головешку, в серую пыль пепла.

Неужели опять свидимся, Иван Иванович? Неужели опять пути наши пересекутся? А я ведь обещал, обещал тебе повидаться в служебном кабинете. Слово надо держать, да, Иван Иванович? А то ведь и уважать перестанешь, а? – мысленно обратился Пафнутьев к своему старому знакомому, чьими усилиями когда-то и поднялся он по служебной лестнице. Хотя цели у Сысцова были другие и надежды другие. Карманного следователя он хотел иметь.

Не получилось.

– А в Италию они тебя с собой не брали? – неожиданно спросил Пафнутьев. И его расчет оказался правильным – не успел Величковский все сопоставить, выстроить, сообразить. Так и есть – горделивое нутро, обида взяли верх над осторожностью, и, обиженно выпятив губы, он произнес, глядя в сторону:

– Жлобы.

– Но хоть обещали?

– Это пожалуйста! Сколько угодно!

– А за свои деньги согласился бы поехать?

– А они за свои ездят?!

– Так тебя что, за дурака держали? – посочувствовал Пафнутьев.

– Разберемся, – проговорил Величковский, и в этот самый миг, когда он, растревоженный, проговорил это свое «разберемся», из него вдруг выглянуло то существо, которым он, по сути, и являлся – самолюбивым, спрятавшимся за придурковатой внешностью, незавидной профессией, уверенным, что стоит у истоков дела, с которого другие гребут деньги, шастают с красотками по зарубежам в то время, как он кладет плитку в их ванных и туалетах.

И понял Пафнутьев, что его внешность – это тщательно выверенная маска. Он с ней сжился настолько, что, возможно, и сам забывает, каков на самом деле, забывает, чего хочет и к чему стремится. И нужно найти, нащупать его единственную болевую точку, ткнуть в нее неожиданно и глубоко чем-то острым, чтобы вынырнуло это самолюбивое, завистливое, безжалостное. Вынырнет существо, взглянет на мир и тут же скроется снова, чтобы не узнал о нем никто, чтобы не догадался даже о его существовании. И там, в глубинах величковского тела оно снова затаится, пока кто-то не нащупает болевую точку и не воткнет в нее догадку. И тогда оно опять вздрогнет от боли и, потеряв на миг осторожность, покажется на свет божий, увидит того, кто вонзил в него эту цыганскую иглу, запомнит навсегда и снова скроется в душных глубинах организма.

– Ну, что, – беззаботно проговорил Пафнутьев, – осталось подписать протокол.

– Какой протокол?

– О нашей беседе. Проделана работа, как и каждая работа, она должна оставить какие-то следы.

– Не буду ничего подписывать, – заявил Величковский чуть капризно, но твердо.

– Почему? – наивно спросил Пафнутьев.

– Вы меня обдурите.

– Как?

– Напишете такого, чего я не говорил. А потом иди доказывай, что ты не верблюд.

– Дима, но ты прочитаешь все, что там написано.

– А! – Величковский махнул рукой и оттопырил мясистые, влажные губы. – Знаю, как это делается! Всегда можно вписать что угодно.

– А зачем?

– Вам же надо кого-то посадить.

– За что?

– Ну как… Вы показывали мне фотки этих… Убитых. Вам отчитаться надо.

– Ты имеешь к убитым какое-то отношение?

– Что с того, что не имею! Пришьете!

– Обижаешь, Дима, – протянул Пафнутьев. – Ну что ж ты из меня какого-то злодея делаешь.

– Вам мало того, что я рассказал? Могу еще рассказать. Могу такого рассказать, что вы за голову схватитесь. Но подписывать не буду.

– Согласен. Рассказывай.

– Ха! Размечтались!

Пафнутьев обиделся.

Вполне серьезно, почти по-детски обиделся.

Он помолчал, выдвинул ящик стола, полюбовался на пачку паспортов, которые вручил ему Худолей, пробежал глазами по корявым строчкам пияшевских признаний и снова задвинул ящик стола. Он хотел было показать паспорта Величковскому, но спохватился. «Чуть попозже, – решил он про себя, – чуть попозже».

– Знаешь, Дима, что я сделаю… Я вызову сюда, в этот кабинет, родителей всех этих девочек, которых ты распихал по бардакам. Твоих родителей вызову. Маму с ногами и папу с сердцем. Тебя посажу вот в это кресло. Будешь отвечать не на мои, на их вопросы. Родителей убитых девочек тоже вызову. И на их вопросы будешь отвечать. Вот тогда и выяснится, кто из нас размечтался. Ты все понял, что я сказал? Ты ведь не сразу понимаешь, да? Могу повторить. А сейчас, дорогой товарищ… В камеру! – И Пафнутьев нажал кнопку звонка, вызывая конвоира.

– Мы же договорились, – пролепетал Величковский – возможность предстать перед земляками, кажется, его ужаснула всерьез.

– Ни о чем мы с тобой не договаривались, – жестко сказал Пафнутьев. – Я только сказал, что номер камеры, в которую тебя отведут, в которой тебя уже ждут не дождутся, будет зависеть от того, как сложится наш разговор. Разговор не сложился, поскольку ты отказался подписать протокол. Это твое право. А мое право отправить тебя в ту камеру, в которую считаю нужным. – Величковский смотрел на Пафнутьева с нескрываемым удивлением: тот ли это улыбчивый человек, которому он морочил голову последние два часа? – Этой ночью у тебя будет время подумать, правильно ли себя ведешь. А может, времени и не будет.

Едва за Величковским закрылась дверь, Пафнутьев достал из стола блокнот и, покопавшись в нем, нашел номер телефона Сысцова. Почему-то пришла уверенность, что разговор со старым знакомым сейчас наиболее уместен. Люди, которые прошли перед ним за последние дни, были какими-то… Вторичными, что ли. Они могли признаваться, лукавить, делать удивленные глаза, но Пафнутьев явственно ощущал их зависимость.

Несколько в стороне стоял Пияшев, он казался более самостоятельным, у него был свой участок работы. Но Пияшев подождет. С ним проще будет говорить после Сысцова. Что бы ни сказал Сысцов, даже если он будет молчать и не проронит ни слова, для Пафнутьева это тоже было вполне приемлемым. Он был согласен и на это. В расследовании наступил момент, когда даже молчание работает, даже молчание может быть красноречивым.

– Иван Иванович? – спросил Пафнутьев голосом мягким, даже шаловливым.

– Он самый, – Сысцов ответил в тон.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте, – теперь в голосе Сысцова уже прозвучала легкая настороженность – собеседнику пора было себя назвать.

– Моя фамилия – Пафнутьев. Зовут – Павел Николаевич. Мы встречались с вами, Иван Иванович!

– Помню, – с тяжким вздохом произнес Сысцов.

– Мне кажется, вы не обрадовались.

– Павел Николаевич… Каждый раз, когда я слышу ваш голос, во мне что-то напрягается.