Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…

В сенях хлопнула дверь. Федор рванулся.

–  Кто?

–  Да я, я, господи, - устало и безразлично сказала Паша. Вошла в комнату, увидела Ивана, качнулась, прислонилась к косяку и тихо сказала: - Здравствуйте, Иван Трофимыч…

–  Принесла?
– заглушив Иванов ответ, нетерпеливо спросил Федор.

–  Принесла, - сказала Паша и достала из кошелки четвертинку.
– Вот, Иван Трофимыч, все, что даете мне, на водку уходит. Каждый день требует. Каждый божий день…

Она опустилась на стул, все еще держа четвертинку в руке.

–  Ну?… Давай, ну?… - зло и беспокойно закричал Федор.

–  А что делать, а?
– тихо продолжала Паша, не обратив на него внимания.
– Ведь криком кричит от боли, исходит весь. А выпьет - вроде легче.

–  Яд ведь, - сказал Иван.
– Губишь ведь, Прасковья, опомнись.

–  Знаю, - покорно согласилась она.
– Врач специально предупреждал: ни капли.

–  Ну давай, чего болтаешь?… - грубо закричал Федор.

–  Зачем же ты… - начал Иван.

–  А что делать?
– опять спросила она.
– Вы крики его послушайте, хоть раз послушайте. Ведь Ольку уже напугал: плачет она ночами, дергается. Ну, что делать, Иван Трофимыч, ну хоть посоветуйте…

–  Давай, - крикнул Федор.
– Давай, а то такой концерт устрою…

Иван нагнулся к столу, взял из рук Паши бутылку, все до капли вылил в большую эмалированную кружку.

–  На!… - Он резко сунул кружку Федору.
– Пей!… Ну?…

Федор взял кружку, но пить не стал. Глядел исподлобья: кружка дрожала в руке, водка выплескивалась на детские тетради.

–  А ведь был мужик, - тихо продолжал Иван.
– Восемь пудов поднимал. Характер имел.

–  Раздавило меня… - опустив голову, сказал Федор.
– Как червя, раздавило…

–  Гляди, до чего семью довел, гляди, глаза не прячь!… Старики на печке шевельнуться боятся, девчонка по ночам плачет, Паша - тень одна осталась. А ты все куражишься, Федор, все ломаешься, безобразничаешь… - Он закурил, отошел к окну. Крикнул, не оглядываясь: - Ну пей, чего дрожишь? Пей при госте один, если уж и мужика в тебе не осталось!…

Тишина стояла в доме. Ворохнулся на кровати ребенок, почмокал сладко губами и затих. У стола плакала Паша, а Федор не поднимал головы.

–  Паш, слышь-ко, - вдруг тихо сказал он.
– Ты, это… Ты рюмки бы подала, что ли…

–  Федя!… - выкрикнула Паша и, рухнув к ногам мужа, судорожно обняла их.
– Федя! Феденька!…

Федор гладил ее по голове и, шмыгая носом, отворачивался: не хотел, чтобы видели слезы.

–  Ну, что ты? Ну, Паша? Ну, неудобно: гость пришел, а ты… Дай-ка нам рюмочки лучше. Рюмочки, огурчика…

–  Сейчас, Феденька, сейчас, - с торопливой готовностью сказала Паша, вставая.

Всхлипывая и ладонями вытирая слезы, прошла на кухню. Иван молчал. Федор повозился, то ли устраиваясь поудобнее, то ли от смущения. Сказал:

–  Не сердись, Трофимыч. Не выдержал. Жалко себя стало, силы своей… - Он помолчал.
– Ты знаешь… Знаешь, в суд я подал.

–  Знаю.

–  Ну вот… - Федор вздохнул.
– Затаскают тебя, поди.

–  Меня-то ладно.
– Иван потушил окурок, вернулся к Федору.
– Меня-то ладно, Федя. Тут хуже дело получается. Так получается, что работяг ты премии лишишь. Квартальной премии. А ведь они-то ни в чем перед тобой не виноваты.

–  Как?

–  На первое место по району вышли. А если суд, то, сам понимаешь, срежут. Знамя-то еще, может, оставят, а премию…

Вошла Паша, принесла две рюмки, тарелку с огурцами.

Мужчины молча чокнулись, несколько торжественно выпили.

Федор сунул в рот огурец, сказал деловито:

–  Надо, Паша, к Ефиму Лазаревичу сходить и забрать назад то заявление.

Паша молча посмотрела на Ивана.

–  Это свояк нам затмение устроил, - виновато улыбнулся Федор.
– Хорошо, до позора дело не дошло. Сходишь, Паша?

–  Схожу.

–  Ну, молодец, - с облегчением вздохнул Федор.
– Умница ты у меня и душа добрая. Будь здоров, капитан, и не сердись: тошно мне, знаешь…

И вновь Иван уходил со смятением в душе. Шел, глядя под ноги, не узнавая встречных, пытаясь понять, не слишком ли дорогой ценой заплатил он, не пустив в Волгу прорвавшийся лес. Ни до чего он так и не додумался, но твердо понял, что не успокоится, пока хоть мало-мальски не наладит Никифоровым жизнь…

Володьку Пронина время от времени озаряли идеи. Были они большей частью пустопорожними, касались усовершенствования торжеств или нового способа подачи заявлений, но Пронин брался за них с такой энергией, что уже во второй инстанции истинный смысл их терялся, а еще выше к ним начинали относиться даже с интересом:

–  Инициативный работник.

–  Часы!
– крикнул Пронин, когда Иван рассказал ему про Федора.
– Часы, товарищ Бурлаков! Дело тихое, чистое: сиди себе да колупайся. И ходить не обязательно.

–  Да не умеет он часы. Сроду с дизелями.

–  Научим. Сегодня же свяжусь с часовой мастерской, попрошу, чтоб прикрепили к нему мастера. Пусть первое время будильники ломает.
– Пронин записал что-то на перекидном календаре совсем так, как это делал директор.
– Так. Заметано. Что еще?

–  Насчет ссуды. Ссуду бы с него скостить, Володя. Юрий Иваныч дал распоряжение, а по вашей линии…

–  Правильно критикуете: текучка заела. Соберу комитет, провернем. Заметано. Еще?

–  Все, - улыбнулся Иван.
– Кипишь ты, Володя, как ведерный самовар.

–  Должность такая, - без ложной скромности согласился Пронин.
– Народ раскачивать приходится, идеи бросать. Да, как у вас с новыми обязательствами?

–  Мы старые еще не выполнили.

–  Не надо за старое цепляться. Вы теперь на виду: именные. С вас и спрос другой. Прошу наметить, обсудить с экипажем.

–  Ладно. Ты насчет Никифорова…

–  Заметано!
– Володька эффектно подал руку: - Ну, трудовых свершений вам, побед и прочее.

"Волгарь" по-прежнему бегал по затону, но Иван, занявшись делами Федора, меньше бывал на катере, и Сергей один мотался из конца в конец. Намотавшись за день, вечером аккуратно шел на занятия: кажется, ему даже нравилась эта непомерная нагрузка. Он был общительнее Ивана, быстрее сходился с людьми, и вскоре само собой получилось, что его фамилия стала чаще упоминаться на летучках, чем фамилия законного капитана "Волгаря".