Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…

–  Вот это да!
– удивленно сказал шкипер.
– Только чего вспыхнула-то? Чего застеснялась?

–  Задохнулась она, - сказала старуха.
– Полстакана хватила враз. Отдышись да закуси, а то спьянишься. Возьми, Лидуха, стаканы в шкапике, да садитесь к столу, гости дорогие.

–  Поспел ты, Василий, к самому почину.
– Шкипер налил Васе, опять поднял стакан.
– Ну, волгари, за Волгу-матушку!

–  Ох, балабон!
– вздохнула старуха.
– Талах ведь был, голь перекатная, босота волжская, а меня, единственную дочку, так заговорил, так забалабонил, что из отчего дома в угон взял.

–  В угон?
– удивилась Лида.
– Это как же?

–  А так: нанял тройку, усадил да и махнул на удалых сорок верст без передыху. Поп-пьянчужка обвенчал в селе Кудимове, да с тем и стали мы жить: по Волге мотаться из конца в конец.

–  Хорошо, мать, жили, - улыбнулся шкипер.
– Не было у нас ни кола ни двора, а морщиночки у тебя все-таки от смеха появились.

–  Жили-то хорошо, а доживаем как?

–  Ничего, Авдотья Кузьминична: нашего от нас никто не отымет, корня то есть. Добрый у нас с тобой корень: от босоты волжской мы идем, и нет нам ни сносу, ни износу.

–  Корень, - вздохнула она и нахмурилась.
– Изведут этот корень, и чихнуть не поспеем.

–  Это кто же изведет-то?
– поинтересовался старик.

–  А бабы нынешние, вот эти вот.
– И Авдотья Кузьминична сердито ткнула в плечо Еленку.

–  Да что вы, Авдотья Кузьминична?
– удивилась Еленка.
– Да за что же вы меня так?

–  А чего не рожаешь?
– строго спросила старуха.
– Чего не рожаешь-то, бабонька?

–  Ой, ну что вы… - Еленка еще ниже опустила голову, то заплетая, то расплетая бахрому льняной скатерти.

–  Кабы ты одна была, то и бог с тобой, - все так же строго продолжала старуха.
– А ныне, куда ни глянь, все такие!… Ездила я прошлой зимой к Зинке, дочке своей. Отдельная квартира, мужик собственный, а детишек - ровнехонько один Андрюшечка. Я глянь-поглянь: у всех так, у всех по одному, а двое - так совсем редко. Ровно мода какая или указ… - Она вздохнула, глянула на Еленку.
– Вот и ты, бабонька, такова ж. А жизнь знаешь что такое? Верть-поверть - и смерть. Спохватишься - выть будешь, локти кусать, да поздно, прошел твой час…

Еленка вдруг вскочила, крепко уцепившись за край стола.

–  Разошлась ты, мать, - сказал старик.

–  Все тут, Григорьич, к месту говорено, - вздохнула Авдотья Кузьминична.
– Или не к месту, Иван?

Иван промолчал, а шкипер поднял стакан с остатками водки.

–  За это и выпьем, Иван Трофимыч. Вот за это самое. Чтоб, значит, и тебе ветер переменился. Не все чтоб в лицо дул, а хоть изредка да в спину подталкивал.

–  За это и я выпью!
– громко сказала Еленка.
– Она взяла стакан, шагнула к Ивану.
– За вас, Иван Трофимыч.

Выпила не отрываясь, опрокинула стакан вверх дном и только после этого села на место, слепо тыча вилкой в скользкую сыроежку.

–  Будьте здоровы.
– Вася чокнулся.

–  Спасибо, люди добрые, - тихо сказал Иван.
– Дай вам бог, как говорится.

Некоторое время они закусывали молча, не решаясь нарушить вдруг возникшей тишины. Старик недовольно крякнул:

–  Сбила ты, мать, со здравия на упокой!

–  Так ведь не все же ай-ай-ай, надо и ой-ой-ой, - сказала старуха.
– Теперь почаевничаем да и поговорим.

–  "Хаз-булат удалой, бедна сакля твоя…" - затянула Лида.

Старик подхватил, остальные молчали.

–  Нейдет, - вздохнул шкипер.
– Без тебя, Еленка, ничего не вытянем.

–  Не смогу я, Игнат Григорьич, - сказала Еленка, наливая чай.
– Не тянет что-то на песни.

–  А на танцы тянет?
– вдруг громко, зло спросил Вася, в упор уставившись на нее.

Еленка неторопливо передала стакан с чаем, повернулась, глянула в глаза.

–  Может, спляшем?

–  И то дело, и то!
– обрадовался старик.
– Тащи, Лидуха, гитару, ежели не рассохлась она от тихой жизни!

Лида подала гитару. Шкипер подстроил ее, рванул струны, и Еленка, выбив дробь, пошла по комнате:

Милый мой по Волге плавал,

Утонул, проклятый дьявол!

Я одна, одна, одна:

Не достать его со дна!…

Она лихо отбила приглашение, но Вася не шевельнулся: сидел набычившись, недобро поглядывая.

–  Что, Васенька, коленки слабы?
– пригнувшись к нему, вздохнула Еленка.

Ноги ее безостановочно дробили пол. Вася отвел глаза, буркнул:

–  Напилась?

–  А ты видел? Видел?… - почти выкрикнула она.
– Ну, так и молчи. Молчи!…

Она вызывающе тряхнула головой и в полный голос неожиданно завела:

–  "Хаз-булат удалой, бедна сакля твоя!…"

–  "Золотою казной я осыплю тебя", - вмиг пристроившись, осторожным басом подхватил шкипер.

Пели долго, пока не ушли Вася с Лидой. А как захлопнулась за ними дверь, Еленка оборвала песню.

–  Ну, и нам пора, - сказал Иван, вставая.
– Спасибо, хозяева дорогие…

Было темно и очень тихо, когда они вышли на палубу. Теплым комком ткнулся в ноги Дружок и сразу же убежал на край баржи, где ударил топляк о замшелый борт. Черная вода чуть плескалась в сходни.

–  Качается все, - шепнула Еленка, прижавшись к Ивану.
– Я держаться за вас буду.

Он осторожно провел ее на берег, но и здесь она не отодвинулась, а все так же, путая шаги, прижималась к боку, и он обнял ее за прохладные, узкие, как у девочки, плечи.

–  Не замерзла?

–  Ножки не идут, - тихо засмеялась Еленка.
– Не идут ножки домой.

Иван молчал, бережно поддерживая ее. Ему было хорошо и покойно, и он готов был идти вот так целую ночь по заваленному бревнами берегу, слушать ее бестолковый, ласковый шепот и молчать. Но прошли они всего несколько шагов, как Еленка остановилась, и он совсем близко увидел ее лицо: глаза казались огромными.

–  Пойдем к деревне, - торопливым, очень деловым шепотом сказала она.

–  Зачем?

–  Пойдем, пойдем. Там тихо. Там нет никого, там…

Шли в темноте, спотыкаясь о бревна, путаясь в клубках ржавой проволоки. Еленка предупреждала, не оглядываясь:

–  Бревно. Шагай левей. Проволока тут. Осторожно.

Заваленный бревнами берег кончился, под ногами мягко оседал песок. У обрыва Еленка остановилась, обняла, отстранилась вдруг…

–  Сядь.

Он покорно сел, неудобно вытянув хромую ногу. Еленка лежала на спине, согнув колени: платье соскользнуло, и он все время видел эти белые колени, тесно прижатые друг к другу. Сердце его билось тяжело и неровно; чтобы успокоиться, он закурил.