Избранное в двух томах. Том 2

потому, конечно, безрезультатно — обстрелял из пушек самолетные стоянки.

Кстати, оба эти случая произошли при выключенном посадочном прожекторе. А

без подсветки старта мы сами, конечно, наломали бы на посадках в темноте

намного больше дров, чем мог бы устроить вышеупомянутый не в меру активный

ас. Не мудрено, что наш аэродром пользовался у летчиков соседних частей

немалой популярностью.

По нескольку раз за ночь над нами раздавалось знакомое гудение мотора М-25, или М-105, или АМ-35 — моторы этих типов стояли на советских

истребителях, — и короткие вспышки разноцветных аэронавигационных

огоньков сигнализировали о том, что очередной гость просит посадку. Через две-три минуты, в течение которых источник гудения плавна перемещался по кругу

над аэродромом, огоньки снова вспыхивали уже в другом месте — на прямой в

створе.

67

посадочной полосы. Команда: «Прожектор!» — и свет возникал в ночи так

синхронно с командой, что казалось, само его включение происходит

непосредственно от голоса, — прожектористы были оттренированы отменно.

Еще через полминуты в луче появлялся сверкающий самолетик, летел несколько

секунд над самой землей и более или менее плавно (тут бывало всякое; что ни

говори, люди приходили из боя) касался ее. Почти сразу после этого все снова

исчезало в темноте, казавшейся по контрасту еще более черной, чем раньше, —

прожектор гасили, когда севший самолет был еще в самом начале пробега.

В эскадрильной землянке появлялся очередной гость. На рассвете, заправив

самолет (и заправившись сам — авиационное гостеприимство ненамного отстает

от прославленного флотского), он улетал домой.

Но ночью, сразу после посадки, каждый из них, естественно, стремился

прежде всего сообщить в свой полк, что, мол, летчик имярек жив-здоров и сидит

там-то. Такое стремление было легко понять: мы хорошо помнили часы

ожидания, пока не получили сведений о ночной вынужденной посадке Шевченко.

Но связь, как я уже говорил, даже со штабом корпуса, не говоря уж об отдельных

полках, была более чем неважная. Дозвониться, куда надо, было трудно, а

разобрать слова собеседника сквозь трески и шорохи помех полевого телефона —

еще труднее.

Поэтому фигура летчика в комбинезоне, с планшеткой через плечо и шлемом

у пояса, зажимающего рукой одно ухо и надрывно орущего в трубку, плотно

прижатую к другому, стала на КП эскадрильи привычной.

В одну из первых же «налетных» ночей — кстати, с 22 по 31 июля их было

семь: немцы прилетали весьма аккуратно — фигура у телефона привлекла мое

внимание своей необычной хрупкостью. Невысокий, худощавый, узкоплечий

мальчик — именно мальчик — уговаривал кого-то на другом конце провода

передать в 177-й полк, что младший лейтенант. . Дальше дело не шло, потому что

человек на том конце провода никак не мог разобрать фамилию своего

собеседника. Фамилия действительно была мало распространенная, и хотя через

какие-нибудь две недели ее знал любой мальчишка в нашей стране, но то через

две недели, а пока младший лейтенант истошным голосом кричал: 68

— Та-ла-ли-хин! Младший лейтенант Талалихин. Да нет, не «Па», а «Та»!

Давай слушай по буквам: Тимофей, Анна, Леонид, еще Анна. .

Глядя на эту картину, я подумал: неужели такие дети тоже должны воевать?

Живучи предвзятые мнения. Одно из них — правда, далеко еще не самое

зловредное — наше представление о внешнем облике героического персонажа: косая сажень в плечах, массивный волевой подбородок, острый взгляд серых

глаз. . О том, что в действительности чаще всего бывает не так, сказано и

написано немало. В одном из своих рассказов Лев Славин с точной

афористичностью заметил: «Хрупкость и храбрость не спорят друг с другом».

Сказано будто специально про Талалихина! А между тем в скульптурах, на

картинах (посетите любую выставку), плакатах (посмотрите на стены домов) —

словом, повсюду летчик — как, впрочем, и моряк, и геолог, и космонавт, и

представитель любой иной профессии, признанной мужественной, —

обязательно выглядит этаким чудо-богатырем. Почему? Не знаю! Может быть, из

опасения художников и скульпторов впасть в пресловутую дегероизацию?.

Но меня смутила, конечно, не комплекция Талалихина, — успев

насмотреться на летчиков различного роста, полноты фигуры, густоты шевелюры

и пронзительности взора, я этим вещам значения уже давно не придавал.

Обращало на себя внимание другое: чрезвычайная молодость нашего гостя — он

казался совсем, совсем мальчиком.

Однако от этого первого впечатления пришлось быстро отказаться: когда мы

разговорились с Талалихиным, выяснилось, что хотя по возрасту он

действительно очень молод — ему не было и полных двадцати трех лет, — но как

воздушный боец имеет все основания смотреть, скажем, на меня сверху вниз. На

гимнастерке под комбинезоном у него оказался орден Красной Звезды, в те

времена бесспорно свидетельствовавший о военных — и никаких иных —

заслугах своего владельца. Оказалось, что Талалихин и вправду уже успел

повоевать.

Главное же, что запомнилось из беседы с этим спокойным, вежливым, серьезным пареньком, был, конечно, не его орден, а какая-то острая внутренняя

нацеленность на то тяжелое дело, которое предстояло

69

делать всем нам, — да войну. Разумеется, в нашем разговоре не фигурировали

какие-либо торжественные декларации или пышные слова. Это выяснилось с

первых же дней войны: лучше всего воюет не обязательно тот, кто в мирное

время громче всех декларировал свою воинственность и жажду подвигов. . Нет, речь шла о предметах вполне прозаических: о том, что маловат калибр пулеметов

на «И-шестнадцатом», и о том, что надо бы поскорее вводить наведение на