Избранное в двух томах

пути по своей карте.

Когда дело дошло до последнего, расчетного разворота, в сущности

определяющего точность выхода к месту парада в заданное время, мнения

разделились. Их оказалось столько же, сколько людей на борту :

— Пора!

— Рано. Еще пять секунд!

— Какое там рано! Одиннадцать секунд прохлопали!

— Ребята, не волнуйтесь. Через семь секунд будет в самый раз.

Вскоре мы долетели до Тушино, и там с полной достоверностью выяснилось, кто на сколько секунд и в какую сторону ошибся. Правда — такова уж природа

человеческая, — все запоздавшие единодушно утверждали, что сидевший в этом

полете за штурвалом Голованов выполнил разворот чересчур вяло и потерял на

этом лишние секунды (сколько именно, зависело от того, насколько ошибся

данный «запоздавший»). И наоборот: все поторопившиеся клялись, что

Голованов развернулся «как на истребителе», и только это свело на нет все их

безукоризненно точные расчеты.

Полеты по парадному маршруту на тяжелых кораблях оказались, кроме всего

прочего, довольно тяжелыми в самом прямом, буквальном смысле этого слова, точно так же, как тяжела работа грузчика или молотобойца. На высоте нашего

полета почти всегда изрядно болтало. Приходилось все время энергично крутить

штурвал и шуровать педалями. А на таких кораблях, как Ту-4, подобные

упражнения нельзя отнести ни к какому иному виду спорта, как только к тяжелой

атлетике.

Недаром после каждого полета мы вылезали из своих кабин в насквозь

мокрых комбинезонах.

* * *

В день парада с утра было жарко.

Над летным полем стоял неподвижный, горячий воздух. Дальний конец

бетонной взлетной полосы расплывался в дрожащем мареве и казался покрытым

зеркальной водой — этот мираж можно часто наблюдать на аэродромах в жаркие

летние дни.

207 Предвидя «великую баню», я надел поверх трусов один лишь легкий

комбинезон, но, несмотря на это, взмок с головы до ног, едва забрался в

раскаленную на солнце кабину.

Проверка радиосвязи, доклады экипажа о готовности, запуск моторов — и

мы выруливаем для взлета,

В полете стало еще жарче. К солнечному зною добавилась жара, так сказать, химического происхождения — от несметного количества калорий, сгоравших в

наших бренных организмах D результате активных физических упражнений со

штурвалами и педалями.

Мы шли по маршруту, выученному за дни тренировочных полетов наизусть.

Впрочем, даже если бы мы не знали дороги, сбиться с нее было невозможно: ее

четко обозначала пунктирная цепочка ядовито-оранжевых сигнальных дымов и

поблескивавших в жаркой дымке мигалок — небольших прожекторов, направленных навстречу летящим самолетам.

Где-то слева во мгле промелькнуло Тушино. Мы вернемся к нему с другой

стороны — обратным курсом. Контрольные точки проходят, как доложено, вовремя. Скоро разворот.

— Пора разворачиваться, — нервно сообщил наш штурман, показывая на

летящего как ни в чем не бывало вперед флагмана. — Что они там, заснули, что

ли? Не знаю, какие диспуты велись в это время в кабине флагманского Ту-4: кто

«голосовал» за то, что пора разворачиваться, кто за то, что рано. Потом, на земле, оказалось, что каждый по отдельности член экипажа головной машины —

именно он! — считал, что «пора», но, увы, его спутники, известные путаники и

ретрограды, не вняли гласу рассудка и прохлопали время разворота!

Да, разворот был начат с опозданием.

После выхода из него нам полагалось оказаться как раз перед носом всей

остальной группы, которой оставалось пристроиться за нами, чтобы так и пройти

над Тушино. На тренировках это получалось как по нотам.

А сейчас, еще лежа в развороте, мы увидели, как над тем местом, где нам

предстояло выйти на последнюю прямую, уже скользят одна за. другой черные

черточки: звенья и отряды парадного расчета.

Возникла реальная и притом весьма малопривлекательная перспектива —

врезаться сбоку в плотную

208

массу летящих самолетов. Это была бы «та» каша!

И тут наш ведущий принял единственно возможное в создавшейся

обстановке решение.

Я увидел, как самолет Голованова, не выходя из разворота, с круто

наклоненным к земле левым крылом и высоко задранным в небо правым, энергично пошел на снижение. И в ту же секунду радио донесло его команду:

— «Призма»! «Окунь»!—это были позывные кораблей Н. С. Рыбко и нашего.

— Уменьшить высоту на двести метров, следовать за мной!.

И мы нырнули под плотный, аккуратный, действительно «как на параде», строй боевых машин.

Последовала команда дать всем моторам полный газ, чтобы развить

максимальную скорость полета. Самолет уже не качает — его буквально бьет о

невидимые воздушные ямы и колдобины. Под самым застекленным носом

кабины проносятся дергающиеся в такт прыжкам нашей машины деревья, полянки, овраги — замечательный приистринский пейзаж, до которого мне

сейчас впервые в жизни нет ни малейшего дела.

А сверху, над нашими головами, в ясно-голубом небе проплывают звенья

летящих самолетов. Но проплывают как-то странно — пятясь, будто раки, задом

наперед. Так кажется потому, что наши корабли летят быстрее. Вот уже видны

головные машины строя. Еще минута — и мы их обгоним!

Но этой-то столь нужной минуты нам как раз и не хватило. Мы так и прошли

над Тушинским аэродромом — в узком промежутке между заполненным

москвичами летным полем и летящей над нами армадой двухмоторных

самолетов.

— Это новый, еще не описанный в уставах вид авиационного строя: строй

бутербродом, — съязвил кто-то из нашего экипажа, когда, миновав Тушино, мы