Избранное в двух томах

возможность вернуться на заданную высоту, — пробираясь, как путник в горном

ущелье, в узких, извилистых коридорах между облач-

220

ными стенами. Материальность этих стен такова, что казалось, задень их крылом, и оно отлетит, как от удара о скалу.

Вдруг над нами мелькнул голубой клочок разрыва. В мрачные катакомбы

облаков ворвались лучи солнца. И все вокруг, не изменив своей окраски, неожиданно стало из матового сверкающим, сияющим, блестящим, будто свет не

упал на облака снаружи, а вспыхнул от собственного, силой в миллион свечей,

источника, спрятанного в толще каждого из них.

Еще несколько минут — и мы вырвались в чистое небо. Мощный облачный

фронт остался позади.

Снова вокруг нас был разноцветный мир. В первый момент это показалось

даже немного лишним, чрезмерным, чуть-чуть безвкусным.

Впрочем, эстетика эстетикой, а лететь в чистом небе было проще, чем в муре.

Машина сама, почти не требуя вмешательства летчика, плыла на своем законном, записанном в нашем полетном задании режиме. Экипажу оставалось лениво

поглядывать на показания приборов да время от времени заполнять очередные

графы планшетов.

* * *

Первая половина полета подходила к концу.

Под нами внизу в полном разгаре шел бархатный сезон — там в жаркой

дымке лежал Крым.

Я включился во внешнюю связь и передал командной радиостанции

поворотного пункта нашего маршрута, что нахожусь над ними, прошу

зафиксировать пролет. И сразу услышал по-флотски четкий, доброжелательный

ответ:

— Вас видим. Приветствуем. Желаем счастливого обратного пути.

Я посмотрел вниз, на то место, где находился мой незримый с

шестикилометровой высоты собеседник, и увидел замечательную в своем роде

картину.

Три воды были подо мной!

Три разные, не похожие друг на друга воды. На юг — в сторону неясно

проступающих в дымке очертаний Анатолийского нагорья — простиралась

темно-зеленая у берегов и еще больше темнеющая над глубинами вода Черного

моря. На север от перешейка уходило мутно-желтое песчаного цвета Азовское

мелководье. А между восточным побережьем

221

Крыма и тонкой, едва различимой с высоты Арабатской стрелкой яркой лентой

выделялась малахитово-зеленая вода Сиваша. Три разные воды. .

Нет, все-таки хорошо, что мир цветной!.

Самолет лежит в глубоком развороте. И Крым и омывающие его

разноцветные воды медленно вращаются вокруг конца нашего левого крыла.

Штурман, поколдовав над навигационной линейкой, называет двузначную цифру

— наш обратный курс.

И вот мы идем этим курсом. Далеко впереди проступают очертания облачных

масс — к сожалению, зловредный фронт, так осложнивший наш полет на юг, никуда деваться не мог. Придется пересекать его снова.

Издали фронтальная облачность имеет вполне невинный вид — что-то вроде

гигантской порции взбитых сливок. Но мы уже ученые — знаем, что делается

внутри этих «сливок»! Залезать в них определенно не хочется. А верхняя кромка

облаков намного выше нас. Придется обходить фронт верхом (нам же было

велено действовать «по собственному усмотрению, сообразно обстоятельствам»).

И я перевел самолет в набор высоты.

Семь тысяч метров. . Восемь. . Девять. .

Только на десяти с половиной километрах неровные контуры верхней кромки

облаков стали проектироваться перед нами точно на линии горизонта — мы

вышли, наконец, на их высоту. И, надо сказать, вышли вовремя: фронт был уже

под нами.

«Двойка» шла над самыми облаками. Временами она даже врывалась в

отдельные выпучившиеся к небу верхушки и тут же, вздрогнув, будто

отряхиваясь, вновь выскакивала наружу. Перед нами бежала, то проваливаясь на

сто-двести метров вниз, то приближаясь и даже сливаясь с нами, тень самолета в

радужном ободке.

Подумав о том, что творится внутри подпирающей нас необъятной облачной

массы, я позволил себе удовлетворенно крякнуть: летим, мол, выше всякой

погоды и в ус себе не дуем. На сей раз мы ее, кажется, перехитрили!

Иными словами, я впал в легкомысленное самодовольство, и справедливая

судьба позаботилась о том, чтобы оно было достойно и без промедления

наказано. Сделать это судьбе было нетрудно, благо далеко не

222

одной лишь плохой погодой исчерпывается перечень возможных в воздухе

неприятностей.

Неожиданно наш корабль резко, будто кто-то схватил его за конец крыла, потянуло вправо. Чтобы парировать этот непонятный, а потому особенно

внушающий тревогу разворот, я энергично нажал на левую педаль руля

направления. Куда там! Всей силы моей ноги оказалось мало.

— Летчики, что с курсом? — недовольно спросил, обернувшись к нам, штурман.

Ответив ему только не очень ласковым взглядом, я бросил Аржанову!

«Помоги держать машину», — и стал поспешно крутить влево штурвальчик

триммера руля направления. Так втроем — триммер, Аржанов и я — мы, наконец, прекратили дальнейший заброс корабля с курса.

Но в чем все-таки дело? Кто с такой силой тащит наш самолет в сторону?

Первая мысль: отказал крайний мотор. Но нет, и по показаниям приборов и

на слух все моторы работают исправно.

Неужели что-то с управлением? В памяти еще свежа прошлогодняя история

на «МиГ-девятом», когда у меня в полете деформировались и разрушились

стабилизатор и руль высоты. Может быть, сейчас нечто подобное случилось с

килем и рулем направления?

— Экипажу осмотреть видимые части корабля.

Но едва успел я дать эту команду, как в СПУ раздался протяжный, явно

раздосадованный голос Беспалова:

— Вон он, сукин сын!