К себе возвращаюсь издалека...

— Шурик! — окликают его. — Пронин! Захвати из сарая пустой мешок.

Шурик Пронин… А вот еще парень: высокий, длиннорукий, тяжелоплечий, густющие мохнатые волосы, глядит чуть исподлобья, но не зло, а настороженно. Улыбка — не поймешь: не то всерьез, не то усмехается. Этого я знаю, он кормил меня вчера ужином. Данила Матясов.

По лайде бредет трехлетний сын замполита Юрка. Дойдя до солдат, он подает Даниле игрушечный автобус, начинает что-то объяснять про колесо, которое отвалилось, хотя автобус новый. Данила в это время, сбросив уголь, возвращается по настилу вниз, лицо его покрыто каплями пота, грязно, он тяжело дышит. Берет автобус, прилаживает походя колесо, говорит Юрке походя же что-то ласковое, вроде: «Ты мой милый!..» Даже чудно слышать из уст такого здоровенного парняги эти ласковые слова, видеть нежность в его глазах, глядящих на ребенка… Забываешь, что солдаты — обычные парни, которые соскучиваются здесь по невоенной жизни, где есть дети, женщины, ласковые слова, обращенные к более слабому, маленькому. А у Данилы дома остались четверо братьев и две сестры, он — старший…

Юрка берет починенный автобус и идет к дому, что-то объясняя дорогой самому себе. Человек он необычайно серьезный, разумный, все подвергающий сомнению. С ребятишками начальника он почему-то не играет, я не видела, чтобы играли.

Впрочем, обычно сыновья Карпенко играют вдвоем — пятилетний Андрей и трехлетний Саша, вон и сейчас они бредут потихоньку с лайды через мелкую речушку к дому. Здесь в поселочке все рядом, любое нужное место не больше как в семи минутах ходу. Саша волочет за крыло мертвую урилу (так тут зовут бакланов), Андрей идет несколько сзади, лицо у него рассеянно-серьезно.

Странное место — остров Медный, место-наоборот: дети — серьезные, взрослые веселятся…

Я подхожу ближе, Саша останавливается. Труп урилы кишит какими-то толстыми короткими червяками, они сыплются на землю, Саша давит их ботиком.

— Пауки, — говорит он. — Уползут — и птичка будет.

— Брось ее. — Я отбираю у него урилу. — Она плохая, мертвая уже. Она никогда уже не будет.

— Пауки… — повторяет Саша и с сожалением смотрит на отброшенную птицу. Я понимаю, что стоит мне уйти, он снова с удовольствием примется освобождать ее от «пауков».

— Андрей, уведи его домой, — говорю я старшему. — Это грязная птица, не давай ему трогать ее. Он еще не понимает, а ты большой.

— Грязная… — произносит задумчиво Андрей, глядя светлыми и напряженными, как у отца, глазами. — Не понимает…

Братья очень похожи друг на друга и на отца, но старший погрубее лицом, поспокойнее, поразумнее. Сашок нервный, довольно хорошенький, плакса. А глаза у обоих отцовские — напряженные, неуверенные. Трудно им будет с людьми, замполитовскому Юрке легче. Юрке не надо преодолевать внутреннее сопротивление, чтобы подойти к любому человеку и заговорить с ним, попросить застегнуть пальто, взять на руки или починить автомобиль. Между-ним и человечеством не существует перегородок, он — овца из общего стада. Девять человек из десяти возьмут его на руки и застегнут пальто и улыбнутся, починив автобус. А Сашок будет стоять, оцепенев, глядеть на незнакомого человека, очень желая подойти к нему и не в силах перешагнуть через что-то, чему он еще не знает названия. Ему будет трудно всегда, потому что, если человек подходит к вам с просьбой, заранее ожидая, что вы ему откажете, и страдая на ваших глазах от этого предполагаемого отказа, унижения, с ним связанного, — вы действительно колеблетесь (раз он не уверен, значит, не имеет на то права) и отказываете. А если о том же просят, как о само собой разумеющемся, вы в девяти случаях из десяти удовлетворяете просьбу… Впрочем, возможно, как раз на военной службе и удается скрывать это свое неполноценное естество? Раз ты начальник — приказывай, подчиненные выполнят. Приказ командира обсуждению не подлежит…

Иду по лайде под кекур. Так называют здесь большой нависающий камень, который слева заключает бухту. По Крашенинникову — кекур — каменная коса, я думаю, что и здесь слово это значило то же, а потом изменило значение: при отливе под кекуром как раз обнажается длинная, далеко вдающаяся в море каменная коса. Коса гладкая как асфальт, идти по ней — одно удовольствие. В углублениях колышется коричнево улыбчивая, пронизанная солнцем, вода, там ползают раки-отшельники со своими раковинами, морские ежи. Очень смешно смотреть, как ползают ежи. Катится, вернее, скользит по дну, точно бы влекомый ветром, такой колючий зеленый шарик: ни начала, ни конца — шарик! Вытащишь его, положишь на камень, думаешь: должен ползти в эту сторону, а он неожиданно попер в прямо противоположную — и плюм в воду! Удрал. Я так и не решилась их попробовать, хотя видела, как люди ловко раскалывают ножом хрупкие панцири, выпивают содержимое. В них много йода и белков, но уж очень они пахнут этим йодом и белками. Океаном, как тут говорят… Рассказывают, в незапамятные времена начальник здешней заставы спас солдат от цинги тем, что заставлял есть ежей. Возможно…

Попадаются морские звезды — красные, серые, синие, пятиконечные, трехконечные, шестиконечные… А еще бывают огромные, круглые, с двенадцатью лучами, похожие на солнце. Они так и называются — солярис… К стенке бочажка прилепились актинии, темно-красные, как георгины, грубовато-красивые, шевелят щупальцами, — похоже, точно лепестки водой колеблет. Я слышала, что они питаются всякой живой мелочью, но не видела. Не поверишь, раз не видел: цветок и цветок… Рифы облеплены семействами раковин — белыми, высотой с катушку, усеченными сверху, как вулканы, коническими, мелкими, — эти-то как раз и едят. Называются эти ракушки пателлы, но здесь их именуют алеутскими семечками: сушат в печке и едят, как семечки. Говорят, вкусно.

Через горы переваливает и начинает ползти вниз белыми узкими струями туман, скоро он полосами пронизывает поселок, крыши домов уже скрыты в тумане, а внизу еще солнце. Опять наоборот: у нас на лугах и по рекам туман внизу — здесь сверху…

Тут, на косе, тоже еще солнце. Рядом на камне прыгает крохотная птичка, ее и не разглядишь как следует: размером в два шмеля. Я по своей близорукости даже думала, что это просто точки плывут в глазах, — бывает ведь так, пригляделась: нет, птаха. Я читала про нее, это качурка и весит всего тридцать пять граммов. А вон еще — побольше, с воробья. Когда вспархивает, похожа на бабочку: белая, а кайма крыльев черная, и какие-то полоски на спине и голове тоже черные. Воробьев же здесь нет. Ни воробьев, ни змей, ни паровозов нет на Камчатке. В кино, обычно, кричат: «Камчадал, смотри, паровоз! Камчадал, воробей…»

4

Едем на Юго-восточный. Низкие облака, морось. Красивые розовые скалы медновские почти закрыты туманом, кое-где проглянет, качнется розовое пятно — и снова затянуло. Но это хорошо: в солнечную погоду котики на лежбища не выходят.

Почему-то я очень волнуюсь. Мне кажется, что обязательно что-нибудь произойдет: либо котики не выйдут на лежбища, либо выйдут, но мало, и тогда забоя не будет. Раз забоя не будет — мы на лежбища не пойдем. Мне очень хочется увидеть котиков, и даже не буду врать, что для дела. Дело делом, само собой, но я просто очень хочу увидеть котиков, вылезающих из моря, лежащих на берегу среди камней, ползающих, живущих — подобно как это было вчера, сегодня, сто, триста лет назад.

Котиков хочется увидеть не одной мне — всем пассажирам «Ельца». И вообще люди, туристы рвутся сюда с материка только с этой целью: увидеть котиков. Я, кстати, давно уже заметила распространенное весьма человеческое свойство — любопытство к незнакомому живому. Проплывают в океане косатки, все бросаются к борту, смотрят, глаза проглядят, пока косатки не скроются. Дельфины, кашалоты — опять бросаются все без исключения: молодые, старые, злые, добрые. Смотрят, радуются, кричат, ведут себя смешно, неразумно. Почему? Интерес к новому?

Но вот, допустим, в Авачинском заливе прошла наша подводная лодка, видно было перископ, кто-то подбежал, посмотрел, а кто-то и не пошел: подумаешь! Или, например, дерево какой-то необыкновенной красоты либо необыкновенного безобразия — кто-то остановится, смотрит, а кто-то нет. Но скажи: медведь по берегу ходит, или слон, или еще кто — каждый побежит, будет смотреть, забыв себя, ловить малейшее движение.

Любопытство к другой жизни живет в каждом человеке, тут выключается разум, работает древнее чувство. И не инстинкт охотника, а неосознаваемое желание найти себе брата в мире. Так человек приручил собаку, лошадь, скворца и попугая, слона и мангусту. Не столько из желания извлечь из этого пользу, а из желания расширить круг общения. Потому-то мы с такой сентиментальной радостью поверили в человеческий разум дельфинов, что все еще живет в нас этот древний тоскливый зов: найти себе брата. Охотничий инстинкт — от нужды, от голода, а вот это оттого, что у человека есть сердце.

— Вон котик, глядите, — говорит мне капитан. Я стою рядом с ним в рубке: на палубе холодно, волна летит через нос на корму. Начальство и участники самодеятельности спустились в кубрик: кто спит, кто играет в домино.

Из воды высовывается я снова прячется круглая голова, потом взлетает черное мокрое тело и снова вонзается в воду. Точно белка с дерева на дерево. Снова выскакивает — и снова в воду. И вдруг прямо рядом с сейнером проходит косатка. Выворачивается из волны и плавно, будто вся она — медленно вращающееся колесо, уходит в волну, великолепно сверкнув черной спиной с острым, торчащим вверх плавником, белым боком.