К себе возвращаюсь издалека...
Шрифт:
Летом в Преображенском работает мездрильный цех, заняты там человек десять. Сейнер привозит в цех шкуры ежедневно, привозит и тушки котиков, языки которых — вполне лакомое блюдо, и бесплатно. Ласты котиков, из которых готовят студень, можно заготавливать впрок, тоже бесплатно. Ну впрок можно насолить рыбы, только не ленись, а уж для ежедневного питания птицу и рыбу здесь только ленивый не добудет. Зимой в поселке сколько-нибудь преобразующего природу и окружающий мир движения вообще не производится. Раз в три дня пьяный возчик подвезет от склада уголь куда надо, да старуха пекарка со слезами уломает кого-нибудь принести мешок муки. И все. Что делают еще? Пьют…
Даже на охоту зимой мало кто ходит, правда, Кривец рассказывал мне, что он в свободный день цепляет на валенки алеутские
Зарплату они все получают тут хорошую: две материковских ставки, плюс надбавка. Доктор мне считал: «Материковский оклад сто сорок пять рублей умножить на два; да три надбавки…» Рублей триста пятьдесят, я думаю, выходит. Правда, доктор — единственный человек в поселке, кому зимой дела прибавляется, и вообще тут врачу хлопот хватает самых неожиданных. Когда он после окончания Хабаровского мединститута попал на Медный, первый его больной умер от инфаркта, правда, не от «почетного» обычного инфаркта, а от «местного»: у человека кровяное давление было триста, а он хорошо выпил. Кадяев вскрыл ему грудную клетку, начал массировать сердце, но, как и следовало ожидать, безрезультатно. Следующий смертный случай произошел у него приблизительно от тех же причин.
Позже доктор привык относиться к происходящему вокруг спокойно, памятуя правило: если человеку суждено помереть, он и сам помрет, если же суждено выжить — негуманно мешать ему.
«Сюда надо стариков направлять, — говорит мне Кадяев, — кому осталось до пенсии два года. И пенсия будет большая, и спокойно. А то молодому и практиковаться не на ком и посоветоваться не с кем. Какой сложный случай — ни самолет, ни вертолет здесь не садится». Может быть, он и прав.
На том самом собрании, где обсуждался вопрос о заготовке сена, услышала я такие речи: «В интернате, где крысы проели сухую штукатурку, — забить клеенкой, чтобы они головы не высовывали и побелить… Печника пришлите, дядя Миша уже не работник, а печи по всему поселку развалены…» Подобные вещи говорили Котов, Шкаев, еще какие-то мужчины, а я сидела и молча удивлялась: «Да где же еще на свете может быть такое, чтобы на собрании решалось забить или оставить крысьи дыры в помещении, где сидят свои же ребятишки! Здоровые мужики — печи не могут себе переложить!..»
Измельчал мужчина на государственном обеспечении. Подобные речи о печниках, клеенке, ремонте знакомы мне по сибирским стройкам, где дома «от строительства» (как здесь — от зверокомбината), хотя, если человек уволился, выселить его из этого дома никто не имеет права. Тем не менее сам для себя квартиросъемщик палец о палец не ударит — иждивенчество, непонятно почему поощряемое в государственном масштабе.
Да, господи, когда в начале прошлого века мой прадед Иван приехал на телеге с Украины в Сибирь, что, его там готовая хата ждала?.. Взял топор — и срубил себе избу, срубил топором: для пилы нужны двое, а он был один. Недаром у большинства старых сибирских изб торцы бревен неровные: следы топора, а не пилы. Избу срубил и печь сложил, да не какую-нибудь, а большую, русскую, чтобы хлебы печь. И поле себе расчистил, и распахал его, и засеял, и собрал урожай. И стал жить, а от него пошли другие, уже коренные сибирские в этой мельчайшей ветке человеческого дерева…
Все это потому, что прадед Иван селился навечно, строил себе, детям, внукам. А медновцы живут, каждый год собираясь уезжать. Живут десятилетиями, у иных тут уж внуки от детей, рожденных на Медном, пошли, но все думается: на будущий год ужо уедем. И живут кое-как, неуютно, непрочно, словно на вокзале, сидя на вещах…
Ну ладно, съездили мы в Жировскую, посмотрели отличную траву, сегодня туда забросили четырех солдат траву эту косить и сушить. Из тех урил, что принес Карпенко домой, Любаша напекла пирожков, утром мы их ели, а теперь вот без конца пьем из речки.
Идем дальше. Собственно, зачем мне на птичий базар? Для дела, что ли? Подсчитать имеющиеся запасы водоплавающей птицы?.. Не буду врать: не для дела, для души.
Есть у меня такие, из детства еще вынесенные желания: увидеть айсберги, птичий базар, слонов на свободе и золотой храм сигхов в Амритсаре в Индии. Были еще кое-какие, но те уже сбылись, а эти остались. Впрочем, никогда не знаешь, что для души, а что для дела. Как-то меня спросили, на какой круг читателей я обычно рассчитываю, для кого пишу. Я честно отвечала, что пишу так, чтобы мне было интересно писать, — значит, с расчетом на себя. Ведь есть же на свете люди, похожие на меня, — им тоже будет интересно.Набрели на шикшу. Это такая черная ягода размером с крохотную брусничку, пожалуй, и вкусом она напоминает незрелую бруснику. В Сибири и Якутии она тоже встречается, особенно на горах ее много, но там я никогда ее не пробовала, даже не подозревала, что ее едят. А здесь других ягод нет — этой рады, даже вкусной кажется. Но вообще-то позабыли местные жители старую пищу, все позабыли. Вот что Крашенинников пишет про шикшу, сарану (здесь саранки тоже много, но она другая, чем в Сибири. Там саранка повыше, и цветы у нее веселые, розовые в крапинках, с вывернутыми кудрявыми лепестками. Здесь цветы у саранки почти черные, похожи формой на наши луговые колокольчики):
«Шикша или водяника — хорошее лекарство от цинги. Кроме того, ею красят в вишневый цвет полинявший шелк. Обманщики так искусно подкрашивают вареной шикшей с квасцами и рыбьим жиром морских бобров и плохих соболей, наводят на них такой лоск, что, заглядевшись, можно потерпеть убыток в несколько рублей.
…Пареную сарану, толченную с морошкой, голубикой и другими ягодами, можно считать лучшим и наиболее вкусным кушаньем на Камчатке».
То, что клубни сараны едят, я знала, даже сама ела — по вкусу они напоминают сырую картошку. Знала, что в прежние времена сарана и кандык у хакасов и тувинцев весной были главной пищей, помогавшей спастись от голодной смерти. Ну, а о таком вот блюде (наверное, и правда вкусном) слышу впервые. Да что там! Березовую кору, оказывается, ели.
«Березовая кора в большом употреблении, т. к. жители, сняв ее с сырого дерева, мелко рубят топориками, как лапшу, и с большим удовольствием едят, вместе с сушеной икрой. Зимой нет ни одного острожка, где бабы не сидели бы около сырого березового бревна и не крошили лапшу своими каменными и костяными топориками. Камчадалы квасят также с этой корой березовый сок, который становится от этого кислее и приятнее».
Возможно, с голодухи только и ели эту «березовую кашу», а с другой стороны — вдруг и вправду вкусно? В Петропавловске летом тьма туристов, почему бы не построить хороший большой ресторан, где можно было бы попробовать истинно камчатские блюда, в том числе и сарану с морошкой и березовый сок, заквашенный на березовой коре, и чай из листьев кипрея, и оленину, и «дары моря». Сейчас в петропавловских ресторанах кормят невкусно, а берут за это дорого. Поскольку же ресторанов не хватает, везде очереди, то и стремления к совершенству, к какому-то изыску у местных заправителей общественным питанием не наблюдается.
Стежка вывела нас на взгорок и вдруг пропала. Но теперь нам уже было видно, что мы пришли: океан. Без дороги продрались сквозь густющие травяные заросли, спустились на берег.
— Направо, Валентин говорил… — вспоминает Любаша.
Идем направо. Уже слышен птичий гам, вон и чайки вьются над водой в количествах, мною не виданных даже здесь. Небо заволокло тучей, они вьются во мраке — легкие, белые, тревожные какие-то, словно пух, выпущенный из перины во время пожара. Сотни сотен их здесь. Кричат.
Берег каменистый, прыгаешь с валуна на валун. Появляется песец, тявкает и бредет следом. Идет почти вплотную, глаза клянчащие и нахальные, словно у нищего, ночью по совместительству занимающегося грабежом. И голос нахально-жалкий: «Ввав-ввя!..» Любаша смеется:
— Солдаты их Ваньками зовут. Крикнешь: «Вань, а Вань!..» Обернется, смотрит. Камнем бросишь — даже в сторону не отбежит, только голову повернет, посмотрит: что, мол, упало, нельзя ли сожрать?..
Вот это да!.. Берег уперся в скалу, у подножья которой плещется океан… Ходу дальше нет.