Катешизис

В ответ я лишь водил бритвой по подбородку.

— Вкусно?
– Продолжал он издеваться.

— Отвали.

После обеда мы бродили втроём по парку.

— Жара, классно, - разговаривал вслух Ренатка. Он шёл между нами и держал нас за руки. – Пап, а ты любишь лето?

— Ага.

— Мам, а ты?
– обратился он к супруге.

— Наверное.

— Что значит «наверное»? Можно любить или не любить, - рассуждал мальчишка.

— Можно, - отвечала мать, - а можно «наверное».

— Не понимаю, - бился над проблемой ребёнок.

Он прав, подумал я… И она права. Он потому что ему семь лет. Она, потому что «наверное» лучше, как никакое другое слово защищает от щенка, грызущего изнутри.

Щенок скулит:

— Ты чувствуешь, как всё дерьмово? Понюхай, понюхай – это твоя жизнь, чувствуешь?

А ты в ответ равнодушно пожимаешь плечами и говоришь:

— «Наверное», - продолжая пребывать там же, где находился. Щенок напуганный таким равнодушием поджимает хвост и лезет в конуру.

И так можно избавиться не только от жары, духоты и лета.

Гуляя втроём, я и Лена общались только с сыном. Друг с другом не разговаривали – не то чтобы не хотели, просто не о чем. Но впечатление складывалось, что радуемся жизни все. Со стороны может показаться – семейная идиллия. Мне казалось – атомная бомба с часовым механизмом детонации. Щёлкнет секундомер, и заряды сольются в критическую массу. БА – БАХ!!! Какой провод перерезать? А может, не резать? Пускай всё к чертям!

***

После тогдашнего разговора с Наташей я стал растерян. Я не понимал, как мне теперь себя вести. Она, Наташа, вызывала теперь во мне вселенскую жалость. Трагедия её жизни, казалась мне столь велика, что я постепенно, незаметно для себя самого, стал относиться к ней словно старший брат или отец. В ответ же, она стала замыкаться, всё больше молчала и чаще проводила время, уединившись с книгой. После проведённой вместе ночи я чувствовал какой-то дискомфорт. А однажды, колом в голове у меня застряла мысль, что я сплю со своим пациентом, хотя пациентов как таковых, на тот момент, у меня не было вовсе. Чувство долга легло между нами в постели. Я ощущал себя её опекуном. В то же время, гадкое ощущение недопустимости, неэтичности сексуальных отношений с опекаемым, раздражали и оставляли неудовлетворённым. Секс стал утомительным и воспринимался, как бремя. Как-то, вдруг остановившись, она спросила:

— Что с тобой, Эдик?

Что я должен был ей ответить? Конечно, соврать про усталость, про головную боль, про напряжённый день. Я же, считая себя знатоком-психоведом, взял и вывалил ей на голову (искренне, как пишут в книжках) все свои переживания по этому поводу.

— Я поняла, - сказала она, выслушав, - думаю, со временем всё пройдёт.

Чёртово «всё пройдёт»!

Куда же оно денется?! Испарится? Улетит? Исчезнет? Можно сжечь листок бумаги и развеять пепел по ветру, можно сравнять с землёй город, но как испепелить, развеять чувства?! Нужно удалить нечто их вызывающее – расстаться с ..(мне не хотелось даже думать об этом), или уничтожить место, где они рождаются –вырвать собственное сердце. Ни так, ни иначе, я поступать не хотел.

— Давай спать, - предложила она.

— Угу.

А что я мог ещё ответить?

Я не спал всю ночь и краем привыкшего к темноте глаза видел, что Наташа тоже не спит. Её дыхание поверхностно, почти неуловимо, а немигающий взгляд устремлён в потолок. На словах с чувствами она расправлялась куда проще. Мне не раз хотелось повернуться к ней, сказать, что всё ранее произнесённое чушь, глупость оторвавшегося от реальности студента первого курса психфака. Но я понимал – можно извиниться за выпаленное в гневе оскорбление. Крикнуть на человека, совсем не имея его в виду, а лишь расплачиваясь за свою собственную обиду. И его – оскорбление, скоро забудут. Но если говоришь о собственных переживаниях, о чувствах собственных, о страхах, порождаемых в тебе кем-то другим, о нетерпимости к нему - другому, о пристыженности перед собой самим, за его присутствие, сколько не бери слова обратно, их никто не отдаст.

Когда рассвет цвета талого серого снега медленно ввалился в комнату сквозь зашторенное окно, она встала, взяла полотенце, и накинув халат, пошла в душ. У меня застучало в висках, и щенок, который в то время ещё боязливо, робко, но всё чаще стал вылезать из конуры души, тихо зарычал:

— А ты не думаешь, что она прихватила с собой твою бритву? Лезвие достать там очень легко.

— Заткнись мерзкая тварь! Я и так чувствую себя прескверно. Какого хрена ты меня накручиваешь?!

В жизни я не раз видел такие маленькие щетинистые моськи. Сильно испугавшись, они ныряют к себе в будку. Из темноты лаза видна только их маленькая, озлобленная, с тонкими, но острыми клыками пасть. Чувствуя себя в безопасности, они начинают тявкать без умолку, разливая по улицам мерзкий животный страх. Мой был из той же породы. Я заткнул уши и зажмурил глаза. Бестолковый! От этого тявканье страха стало ещё громче и мучительнее. Я вскочил, и, надевая на ходу штаны, выбежал в коридор.

Душевая находилась, в общем, на четыре комнаты, холле. Дверь её, естественно была закрыта изнутри на щеколду. Я запаниковал. Хотя, если подумать, кто заходит в душ, не закрывая за собой двери, конечно, если он не проживает один в собственной квартире.

Дверь распахнулась от удара ноги. Звякнула о кафель сорванная щеколда.

Она вздрогнула, замерла широко раскрыв глаза и прикрыв руками грудь. Вода с шумом падала из смесителя. Несколько секунд мы, оцепенев, смотрели друг на друга. Я увидел, что с ней всё в порядке, но от этого (странно) не почувствовал облегчения. Наоборот, что-то похожее на разочарование растеклось по телу. Может быть, на самом деле, Я НЕ ХОТЕЛ, ЧТОБЫ С НЕЙ БЫЛО ВСЁ В ПОРЯДКЕ?

— Ты с ума сошёл? – Спросила она своим высоким голосом. На этот раз она говорила медленно и тихо, словно напуганный ребёнок.

Мне стало жаль её, себя, всё человечество, за то, что оно не может жить, не причиняя себе боли.

— Переживал за тебя, - не стал лукавить я и придумывать оправдание своему поступку.

Наташа подставила лицо тёплым струям воды и умыла его ладонями.

— А я за тебя. Смотри, - указала она рукой, - ты намочил джинсы. Теперь нужно гладить другие.

— Да, бог с ними.

Я развернулся, вышел и прикрыл за собой дверь, потом понял, что если уйду, почти молча, и совсем просто – то только навсегда. Мог ли я так поступить с ней в то утро? Я вернулся. Она ждала.

***

— Теплеет, смотри, - услышал я, видимо от проходящей мимо, болтающей парочки. Эти слова вытащили меня из путаницы неосознаваемых мыслей, цеплявшихся одна за другую в моей голове. Действительно припекало солнце и грело безветрие. Хотя от земли уже веяло первым осенним холодом. Утро было зябким. Вечно лгущие синоптики обещали отсутствие дождя. Им хотелось верить, но верилось мало. Прищурив глаза, я посмотрел на солнце. Агония лета. В середине июля разве можно было запросто посмотреть на солнце? Едва взглянув на него, почувствуешь резь в глазах, прослезишься. Сегодня оно было тоскливым и нежным. Как провожающая на долгие месяцы разлуки мать.

Мне вдруг захотелось позвонить матери. Она жила в другом городе, далеко, за тысячу километров. Мне до головокружения захотелось услышать её голос, и сказать матери, что люблю её. Конечно же, я не позвонил, решив, что она лишь разволнуется от такого моего поведения, и будет думать, что происходит нечто ужасное. Будет беспокоиться обо мне, проводя бессонные ночи. Наверняка это было бы именно так. Я бы сам встревожился, чьим либо подобным поведением.

Наверное, человеку всегда тревожно, когда он сталкивается с чувствами ближних, даже если это любовь.