Klangfarbenmelodie

И неужели эта слепая любовь была с ним все эти одиннадцать лет? Неужели она была настолько сильна, что не позволяла поднять руку на отца? Отомстить ему? Возненавидеть его?

Аллен тяжело вздохнул, обнаружив себя сидящим на полу, и, медленно встав, направился во внутренний сад, где, возможно, найти правильный ответ было бы намного легче и проще.

Он пробродил по дому, периодически возвращаясь в сад и оставаясь там ненадолго на старых качелях, весь остаток ночи и в пятом часу утра вернулся в «японскую комнату», куда служанка, тут же заметив, что юноша там устроился, принесла чай и имбирное печенье.

Тоже испеченное им.

Аллен на автомате принял угощение и принялся жевать, надеясь, что пища даст возможность получше разложить все в голове. Расставить по своим местам. Принять правильное решение. Что будет лучше, для кого и как.

Адам спустился где-то часов в шесть — юноша не следил толком за временем, но все же, когда взглянул на часы, оказалось, что он прав в своих предположениях. К моменту новой встречи с отцом блюдо с печеньем было уже пусто, а чайничек с улуном опорожнен на треть.

— Ты, я вижу, совсем не спал, — добродушно заметил мужчина, присаживаясь напротив, и Уолкер кивнул, предпочитая хранить до поры молчание. Вайзли звонил пару часов назад — телефон Тики включился, доложил он, но линия занята и освобождаться не собирается.

Микк очень основательно толковал с кем-то, и Аллен не знал, что ждать от этого.

Может, они все-таки улетят?..

Хотя кого он обманывает…

Через несколько часов Тики с Неа будут здесь, и их не убьют только в том случае, если Уолкер убьёт отца скорее.

Может быть, просто стоило отстраниться от себя, как он всегда и делал? Закрыться, заледенеть настолько, что невозможно будет уже оттаять, «умереть», стать собственной тенью и покончить со всем этим?

И уже потом предаваться вине, горю, осмыслению и так далее. Потом, когда брат с любовником будут в безопасности, когда он будет совершенно один в этом огромном доме, когда уже будет просто время для угрызений, слёз, криков и истерики.

Аллен просто представит, что Адам — это очередная курица. Аллен просто представит, что ужасно зол и больше не может сдерживать свою кровавую жажду. Аллен просто отринет все свои эмоции на несколько секунд.

На те секунды, когда нож, спрятанный в ботинке, будет перерезать мужчине глотку.

Юноша безнадежно скривился и все-таки поднял взгляд на безмятежно попивающего оставшийся чай Адама. Вскоре к ним подошла служанка (тихая как мышь, насколько же он запугал их за время своего пребывания здесь?..) и обновила кипяток и заварку.

Старик мягко смотрел в окно, на сад. На старую вишню, растущую по самому центру вот уже восемнадцать лет. Хинако посадила ее, когда была еще только беременна Алленом, и этот дом лишь строился.

Аллен знал, что эта вишня — в его честь, но у него она почему-то всегда ассоциировалась с матерью. И это было… печально, но хорошо. Вспоминать об этому Аллену было всегда приятно.

На самом деле… он был рад, что пришел сюда и увидел вновь эту вишню, которую помнил все эти одиннадцать лет.

И все эти одиннадцать лет боялся, что ее спилили.

— Ты выбираешь отличные песни в свой репертуар, если хочешь знать, — внезапно прервал тишину отец.

Аллен не хотел.

Но, честно говоря, ждал ещё вечером, что Адам обязательно что-то скажет по этому поводу. Наверное, это было просто детское желание услышать мнение родителя по поводу своего увлечения, получить похвалу, насладиться его радостью и одобрением.

Юноша перевёл взгляд на вишню, лепестки которой плавно кружились в воздухе и опадали на землю бледно-розовым покрывалом, и сухо усмехнулся, чувствуя, как лёд сковал его сердце, не позволяя просочиться наружу ни одной эмоции.

— Спасибо, — холодно отозвался он, прикрыв глаза, и степенно, расслабленно (и ощущая, как напряжена каждая клеточка тела) отпил из чашки.

— Хинако пела также сильно и удивительно. Я мог слушать её часами, — мечтательно продолжал Адам, неотрывно глядя в сторону, на ветвистую вишню, щедро одаривавшую цветами землю, и такая отстранено-блаженная улыбка блуждала на его лице, что сразу же вспомнились разговоры из детства, когда они устраивались рядом, и отец рассказывал о жене с такой любовью в глазах, что не оставалось никаких сомнений в том, как сильно он скучал по ей.

Только теперь в его глазах были лишь отблески мертвенного безумия.

От Адама даже веяло каким-то безумием. Мертвечиной, да. Страшно представить даже, что же творится в голове у старика, если это начало прорываться наружу.

Аллен всмотрелся в лицо родителя, и на секунду ему показалось, что мозги у того давно превратились в фарш. Он был похож на лича или кого-то вроде (зомби?) из тех оккультных и фэнтезийных книжек, какими юноша зачитывался, когда ему было лет четырнадцать.

В книжках рассказывалось, как поднимают мертвых. Они все помнят и знают о тебе, чем и надавить могут, но это уже не они — не люди, которых ты любил и которыми дорожил.

Интересно, сам Аллен станет таким же немертвым, когда убьет отца, или все же останется в здравом уме?

Думать об этом было как-то чуждо.

Возможно, Тики смог бы его спасти. Но Тики теперь будет его ненавидеть. И оно, на самом-то деле, к лучшему.

О чем думал отец, когда решил убить близнецов? Они ведь были сыновьями Майтры — его второй половины, того, с кем он родился в один день и час. Как же он додумался поднять на них руку — на тех, с кем возился почти так же много, как с самим Алленом, хотя они уже были вздорными неуправляемыми подростками.

Впрочем, это Неа был вздорным неуправляемым подростком, на Ману грешить не стоит.

— Мане репертуар понравился бы, — между тем произнес Адам, чуть склонив голову и прикрыв глаза. Словно мысли его прочитал.

У Аллена внутри все похолодело, пошло новой коркой льда, трескаясь и снова зарастая — как морозные узоры, затягивающие оконное стекло зимой.

— Не смей говорить о Мане.

Потому что с Маной Адам был намного ближе, чем с взбалмошным Неа, который от дяди убегал с криками и отфыркивался на все попытки обнять или потрепать по голове. А вот с младшим близнецом мужчина был на одной волне: бывало, что Аллен слушал их совместные концерты, любовался плавными движениями пальцев, подпевал незамысловатым лёгким мотивам и даже пританцовывал под джазовые мелодии, кружась по комнате и заставляя отца задорно смеяться.

Спустя несколько лет после аварии он вдруг понял: то, что выжил именно Неа, было издевательской иронией. Интересно, у Адама хоть что-нибудь в груди всколыхнулось, когда он узнал, что его любимый племянник сгорел в этой проклятой машине? Что там же был и его сын?

— О, ты всё ещё обижен? — с озадаченной непосредственностью поинтересовался мужчина, всё такой же мягкий и какой-то рыхлый — как свежевыпавший снег.

Аллен усмехнулся, благодаря всех богов, которых знал, за то, что ни одним движением мышц не выдал своего состояния — растерянного, выбитого из колеи, злого.