Книга снов

«Я хочу ребенка, но ты мне не нужен», – пишет она.

Я прошу у нее разрешения навещать нашего ребенка, она отвечает: «Когда ребенок родится, пожалуйста, больше не езди на войну. Не хочу, чтобы он боялся за тебя».

На мою просьбу она не отвечает. Именно в этот момент я завязываю с войной. Мне почти тридцать два года.

Я держу свое обещание и с тех пор никогда не пишу о военных конфликтах. Однако Марифранс позволяет мне увидеть ребенка лишь однажды, вскоре после его рождения. Она отправляет мне фотографию, на которой малыш спит, зажав большой пальчик – на самом деле крохотный – в кулачок.

Это мальчик, и она назвала его Сэмюэль Ноам.

У Бога вымоленный, радость, сила.

Я пишу ей в ответ, что лучшего имени для мальчика и придумать нельзя.

Больше Марифранс не присылает ни одной фотографии. Каждый месяц я отправляю ей чек, который она не обналичивает. Я спрашиваю у нее разрешения приехать в Париж – сначала каждый месяц, потом раз в полгода. Она не соглашается.

Похоже, Марифранс все же затаила на меня обиду, я ведь не спросил ее тогда, в аэропорту, можно ли мне остаться.

История сестры Ибрагима – это первая портретная зарисовка, которую я написал, простившись с ролью военного корреспондента. С тех пор я буду рассказывать только о людях и о том, как они стали теми, кто есть сейчас.

Вечный читатель, беспрерывно читающий истории, чтобы сохранить человечеству жизнь.

Актриса, которая до конца жизни будет жить на дереве, восемнадцатилетний юноша, который не хочет брать донорское сердце, а хочет к Богу.

Я езжу по миру и слушаю, и чувство, что ни одну войну нельзя оставить незасвидетельствованной, постепенно проходит.

По моей инициативе Грегори позаботился о том, чтобы Ибрагим перебрался в Лондон. Грег и его жена Моника берут парнишку к себе и через несколько лет просят его согласия на усыновление.

Как-то я узнаю от одной коллеги, что у Марифранс в течение нескольких лет была интрижка с главным редактором газеты, где она работала. Его звали Клод, и он не стал разводиться ради Марифранс.

Сэму исполняется четыре года, когда Марифранс переезжает в Лондон. Она так и не разрешает мне общаться с ребенком. Грег и Моника говорят, что я мог бы подать на нее в суд, но разве так должны общаться люди друг с другом? Обоюдно обвиняя друг друга? Я переспал с женщиной, когда та чувствовала себя потерянной и всего боялась. Как же! Черта с два я буду с ней судиться.

Может, я упрощаю себе жизнь?

Может, нужно просить Марифранс снова и снова?

Во мне сидит тупая боль: знать, что твой сын живет в одном городе с тобой, и даже не иметь представления, как он выглядит. Я вижу своего сына в тысяче подростков.

Когда мне удается заснуть, я вижу моря, которые не ведают суши. Вижу темные длинные вагоны метро, которые проносятся надо мной. И войны, снова и снова.

– Ваша бессонница, мистер Скиннер, признак тяжелой травмы. Ваша память перегружена. Вы теряетесь, потому что в вашей голове нет места для вас самого. – По привычке я продолжаю ходить к штатному психологу доктору Кристесену; он, Грег, Моника и Ибрагим – мои единственные константы в этом мире. Доктор Кристесен прописывает мне лекарства, но охотнее всего он прописал бы мне другую жизнь.

Тем временем Ибрагиму уже шестнадцать, почти семнадцать, благодаря своим зеленым глазам и темно-рыжим волосам он выглядит скорее как ирландец, нежели афганский мальчишка, некогда бежавший из страны.

Он говорит мне, что отец – это самое главное в жизни мужчины. Для него я «маленький папа», так он меня называет, а Грег – его «второй отец».

– Маленький папа, тебе тоже нужен кто-то, кто будет для тебя важен.

– Ты важен для меня, Ибрагим. У меня есть ты.

– Я не твоя семья.

У него до сих пор сохранилась та фиолетовая шапочка из Кабула, с тех времен, когда он был чайным мальчиком. Она лежит где-то в шкафу. Жена Грега Моника убрала ее подальше, эта вещь из другого времени, из другой жизни.

Если бы можно было так же просто, как шапочку, отложить в сторону свою жизнь.

Лишь спустя три года после нашей первой встречи Ибрагим осмелился спросить меня о моем отце.

Это случилось, когда мы отправились в школьную церковь, где он должен был выступить с речью в конце учебного года, такая возможность выпадала только лучшим ученикам класса.

Я сказал ему, что горжусь им, невероятно горжусь.

Пока картины июньского Лондона, выбеленные солнцем фасады зданий мелькали за окном такси, он спросил меня, говорил ли эти слова мой отец. Что гордится мной.

– Когда я был совсем маленьким – да, говорил, Ибрагим.

– А потом?

– Потом мне это говорил дед Мало.

Ибрагим чувствует, что дальше выспрашивать не стоит, но он взволнован и продолжает:

– А твой отец почему не…

– Его уже не было в живых, когда мне было столько же, сколько сейчас тебе, Ибрагим.

Молодой афганец замолкает, склоняет голову и говорит:

– Прости!

Мне не за что прощать его, хочу я сказать, но продолжаю молчать. Лишь одному человеку я рассказал это: в том, что отца больше нет, – моя вина. Один лишь Мало знал, что случилось там, в открытом море у бретонского побережья, когда мне было тринадцать. Почему я вернулся домой один, без отца, единственного сына Папи Мало.

Как Мало смотрел на меня тогда. Все читалось в его взгляде: отвращение и сочувствие, печаль и ужас.

Не знаю, как Папи сумел утешить меня. Меня, не кого-нибудь, а именно меня.

Есть причина, по которой я ненавижу море, ненавижу Бретань, ненавижу себя.

День 31-й

ЭДДИ

Четырнадцатый день с того момента, как я подписала документы. С момента моего «да, согласна».

У меня появилась привычка перед каждым свиданием с Генри ходить в маленькую больничную часовню. Не потому, что я вдруг стала верующей, нет, просто часовня, расположенная в цокольном этаже недалеко от патологоанатомического отделения и морга, – самое безлюдное место во всем Веллингтонском лабиринте.

Я сижу на полу и возлагаю на себя мужество, словно макияж. Я аккуратно разделяю все свои противоборствующие, враждующие, мешающие друг другу душевные порывы до тех пор, пока не остается лишь три самых важных. Я сосредотачиваюсь на них и не даю другим эмоциям подступиться ко мне. Жалость к самой себе? Сомнение? Пессимизм? Прочь отсюда! Я думаю о Генри с нежностью, на какую только способна, отбрасываю угрызения совести по отношению к Уайлдеру, который не догадывается о том, чем я занимаюсь вместо якобы встречи с новой писательницей.